«Неуд» по поведению

Что тебе снится?..

М. Л. Матусовский «Крейсер „Аврора”»

— ...Ну а кого мы выберем редактором стенгазеты? — спросила наконец учительница.

Да, кого мы выберем редактором? Староста класса, председатель совета отряда, физорг и санитары уже выбраны... и даже отрядный летописец есть! Остался один редактор.

Катя попыталась сделать вид, что это — выбор редактора — не имеет к ней никакого отношения, то есть никоим образом не относится — совсем, никак, совсем никак! «Ну правда, почему им обязательно должна быть я? — попыталась саму себя убедить и ободрить. — Снаряд дважды в одну воронку не попадает», — постаралась развить и подкрепить мысль некогда слышанной от папы фразой.

Дело в том, что однажды Катю уже выбирали редактором — в первом классе. Или может быть, во втором. Но тогда ей в помощь сразу же и редколлегию выбрали: Яшу Рыкова, Жору Митковича... и возможно, ещё Гришу Степанова. Это, собственно, и неважно, потому что в назначенный день выпуска мальчишки к Яше всё равно не явились, а пришла одна только Катя, и они вместе делали эту самую газету: Яшка придумывал содержание, а Катя оформляла. Делали-делали — и сделали. У них тогда здорово получилось! Ведь Яшка знал такие слова как «игнорировать» и не только знал, но и умел их правильно употреблять. «Проигнорировав мнением всего класса, они пошли...» — «Проигнорировав мнение», — поправил Яшку отец. Так и написали. Это была статья о том, как два наиболее сознательных ученика их «Б» класса пошли в милицию пожаловаться на то, что ребята на уроках не поддерживают дисциплину — громко кричат. Учительница просто не знает уже, что с ними делать! Так вот, чтобы помочь ей, взявшись за руки и «проигнорировав мнением всего класса», они и пошли. Ведь как лучше хотели!

Да, кажется, это было в первом классе. Замечательное время! Катя как сейчас видит здание школы, бульвар в обрамлении золотых берёзок, тогда ещё тонких, и дружно шагающих по нему Бровцыну Аню и Караваева Ваню — спокойных, не по возрасту рассудительных, крепких, рослых и потому, наверное, чувствующих свою ответственность за «малышей». И потому шагающих после уроков не куда-нибудь, а в самую что ни на есть милицию.

Когда стенгазета была готова, Яшкина мама угостила Катю яблочным пирогом — шарлотткой. Только та была не обычная, а шоколадная. И ещё Кате очень приятно было слушать, как Яшка всё повторяет родителям: «Только одна Катя пришла! Вы представляете? Только одна она! А эти!..»

Конечно. А как же могла она не прийти?! Ведь она же редактор! Или может, это Яшка был редактором? — сам он не помнит. В любом случае, приятно, когда тобой гордятся, приятно осознавать успех предприятия, особенно когда вся работа уже позади, всё сделано. Можно и редактором побыть.

А сейчас — другое дело. Тогда было здорово, а сейчас... сейчас Кате почему-то совсем не здорово, всё ещё только предстоит, и ей почему-то совсем не хочется быть редактором. И она думает про снаряд, который два раза... Может быть, сработает и действительно — не попадёт?

Она даже попыталась сделать эдакое отстранённо-заинтересованное лицо, мол, правда, а кого же мы выберем?.. — и даже оглядеть класс в поисках подходящей кандидатуры.

Лучше бы она этого не делала. Потому что, оглядев (и даже только полуоглядев), Катя сразу же увидела, что весь класс, ну или не весь, но во всяком случае, все впереди и по сторонам от неё сидящие, то есть добрая половина учеников, как по команде повернулись и протянули в её сторону руки да ещё и вытянули на этих руках указательные пальцы.

— Катю! Катю! — «ощетинились».

Лес рук. Только руки эти тянутся не вверх, а указуют именно на неё. И больше всего на свете ей захотелось не быть — ни редактором, ни ещё кем — не сидеть здесь и сейчас, в этом классе и на этом собрании. Или быть, но не собой, не Катей, а кем-то другим.

Ей показалось, что вот так же точно когда-то давно, в детском саду ещё, указывали они на «Ромку-обкаку». И кличку сразу новую придумали, вот ведь! — а до того Ромашкой был. Указывали и тоже чему-то радовались.Тот же горизонтальный, будто поваленный Тунгусским метеоритом, лес, только стволы почему-то смотрят верхушками не из, но нацелены в самый эпицентр тихого взрыва. Такого тихого, что только один Ромка и знал, что это у него там внутри взорвалось, какой такой метеорит. Или всё ещё продолжает взрываться. Кате и жалко было Ромку, и в то же самое время она радовалась, что она — не он.

Ну или, если попроще объяснить, картинка выходила похожей на солнышко, лучики которого направлены не наружу, но внутрь. Будь Катя чуть постарше, она бы непременно провела аналогию с чёрной дырой, эдаким центром Вселенной, который эти самые лучики (да и любые другие лучики тоже) поглощает. И обратно не отдаёт. «Ромашка наоборот».

Потому что никакую газету она, конечно, не выпустит. Она просто не знает, как это делается. Как это сделать? Она не знает, с чего начать. Что там писать? И о чём? Это должно быть смешно? Или, наоборот, умно? «Смешно» — понятие относительное: ведь может, например, ей, Кате, быть смешно, а остальным — нет. А «умно» — вообще кошмар. Умным быть очень сложно. Умные — это те, кто старше и кто уверен в себе. И это не Катя.

...Или умно-смешно? Остроумно?..

Да, она хорошо рисует. Лучше всех в классе. Так было всегда — с детского сада. Ну и что? Почему сразу редактором? Редактор он же должен писать. Понимаете, пи-сать. А не рисовать. И как этого можно не понимать? В газете же нужно — пи-сать. О чём-то ведь в ней должно быть написано. Ведь это же — га-зе-та. А газету — чи-та-ют. И Катину газету тоже должны — чи-тать. А что же там будут читать, если она, Катя, не знает, о чём там писать! Нужно придумать название... да ладно бы одно только название — но ведь ещё и разделы, рубрики!.. Колонки какие-то, статьи. Каждой из них заранее отвести на огромном листе бумаги сколько-то места. А этого Катя совсем не умеет. Не знает, как это сделать. Заранее. А ещё не имеет ни малейшего понятия, ни маломальского представления о том, что такое важное может «сказать» она классу, да чтобы он при этом её ещё и «слушал».

Если бы классная руководительница заодно с редактором и редколлегию выбрала, как тогда, в каком-то классе, Ольга Ивановна поступила, тогда другое дело. А так получается, что Катя должна сама её набрать? И как она это сделает? — будет подходить на переменке к ребятам и предлагать: «Хочешь в редколлегию?» — а они будут отказываться? Ведь, конечно же, они будут отказываться, потому что ну кто же хочет в редколлегию? Никто не хочет. Да и не умеют они ничего: ни рисовать, ни писать, ни придумывать. То есть, может быть, кто-то и умеет — придумывать (рисовать не умеют точно, Катя видела) — но ведь придумывать надо интересно, как Яша Рыков, который в редколлегии уже был, а просить его и теперь помочь ей, Катя стесняется. Да, она очень стесняется. В этом всё дело.

Стесняется даже встать и сказать: «Нет, я не могу быть редактором». И объяснить, по какой причине. Ведь можно было и так сделать! — но даже в голову не пришло. Тем более сказать «не хочу». Это было бы невоспитанно. Даже грубо. Дерзко.

И потому Катя воспитанно, хоть и немного глупо, улыбнулась и, сидя за партой так же, как и сидела, только теперь ещё и немного вжав голову в плечи, приняла на свои девятилетние плечи этот груз. Почётный и лестный, конечно, но совершенно непосильный. А потому и бесполезный.

Так просидела она до конца собрания (или тогда это называлось «классный час»?) — благо, оставалось недолго, ибо всех других «летописцев», как было сказано ранее, уже выбрали.

Так «просидела» она до конца четверти.

Газету, естественно, не выпустила.

Ей было очень стыдно. Всё это время. И страшно. Особенно перед сном. Каждый вечер, лёжа в постели, она думала: «Ой, я ведь не выпустила газету!..» — с восклицательным знаком, но «тихим» — с отчаянным шёпотом, когда сначала от испуга непроизвольно набираешь полные лёгкие воздуха, замираешь на миг в полнейшем ужасе (испугавшись, в том числе, и собственного испуга), а потом выпускаешь, ибо деваться тебе совершенно некуда — не газету, естественно, но воздух из лёгких: «...газе-е-ету...» — и, естественно, про себя. Ведь в комнате своей ты не одна. Да и спать пора. Так что никому не расскажешь. И от этого ещё страшнее делается, ещё «безвыходнее».

И ещё стыднее. Потому что есть ведь, наверное, какие-то такие ребята, которые знают, как быть редактором, и умеют выпускать газеты. Потому что, раз её назначили, значит, и она должна уметь. Надо уметь. Иначе бы не назначили. И никого не назначали бы. Вообще никого. И никогда. А раз назначают — то, значит, где-то есть такие особенные дети, которые, ох... (испуг!) умеют выпускать (ужас! ужас!!) ...газе-е-ету... (полная безысходность, полнейшее отчаяние! занавес).

Иногда ей снился сон, а вернее, кошмар — всегда один и тот же: будто она идёт по канату — тонкой металлической проволоке, натянутой над морем от одного его уходящего в туманную и «тревожную даль»* «конца и края» до другого точно такого же. Берегов не видать — только розоватая мгла; «розоватая» — поскольку, видимо, вечереет и всё море и небо окрашены розовым, кое-где отливающим более тёплым и светлым, оранжевым, как расплавленная сталь, а кое-где — более холодным и тёмным, лиловым цветом. Катя идёт по проволоке «из пункта А в пункт Б» — струна под ногами блестит и режет ступни. Жарко. И всё бы ничего, но идёт она не сама по себе, а тащит на плечах огромный... рояль. Правда он без ножек — только «туловище». Или даже «туша». Рояль без клавиатуры, серый. И сколько она ещё так продержится?

Но вот наконец проволока рвётся, и Катя падает в море. Отливающая розовым, насколько хватает глаз, вода тёплая, на море полный штиль и тишина. Невидимое в густой дымке солнце всё ещё садится, однако ещё не село. А может, и вовсе не собирается заходить — разлилось эдаким заревом-варевом и остановилось, возможно, что и навсегда. Нарушает тишину лишь еле слышный плеск — это Катя барахтается в тёплой воде. И всё бы ничего — но ей не только надо удержаться на плаву самой — ей надо ещё и рояль удержать. А сделан он не из чего-нибудь, а из цемента. Огромный цементный блок в форме рояля. Это невозможно, это не постижимо уму — «рояль» непременно раздавит её! потопит! она умрёт! — но она должна.

И вот она барахтается. Одними ногами — руками поддерживает лежащую у неё на плечах шершавую и горячую серую глыбу...

На этом жаркое марево сновидения обрывается, и Катя относительно спокойно спит до утра, «созерцая» только серое беззвучное «ничто».

Она так никому и не рассказала — ни маме с папой, уж папа бы ей точно помог — но нет — ведь это не им поручили, не родителям! — у них и без того дел хватает. Ни даже старшей сестре. Ведь старшая Катина сестра в своём классе газету выпускала. Кате она бы, может, и не помогла, но ведь можно было хотя бы попытаться (!) попросить о помощи...

О том, чтобы сказать учительнице, и речи не было. И быть не могло.

Почему? Бог его знает. Возможно, потому, что Аврора... э-э-э... Георгиевна? Егенян обладала какой-то удивительной силой убеждения — убеждения, почти бессловесного, — силой, почти гипнотической: стоило ей взглянуть на человека своими чёрными, без какой-либо тени эмоций, глазами, как этому человеку сразу же «расхачивалось» спрашивать, отвечать, возражать... ну и так далее. Даже если перед этим ему очень хотелось. Катина классная руководительница, она же учительница русского языка и литературы, была сдержанной, спокойной, бесстрастной; лицо её было непроницаемым. Сейчас бы Катя сказала, что Аврора Евгеньевна (?) была красивой ухоженной женщиной. И зачем бы она сейчас так сказала? А вот опять же, бог его знает. Возможно, не «зачем», а «почему»: потому, что сама доросла до возраста этой самой Авроры... Сергеевны, кажется... вот и сравнивает себя с нею — подсознательно, конечно. А возможно, и потому, что больше, собственно, и не о чем вспомнить.

Впрочем, что-то в глубине этих чёрных глаз всё же таилось, тускло поблёскивало. Но наружу не выходило, не вырывалось, нет. И не разобрать было, что именно там тускнеет. Не разобрать и сейчас. Наверное, какие-то давным-давно упавшие и утонувшие в них чужие лучики. Так иногда упадёт в пруд удочка, тоненький прутик, — и не спасти: серое грузило — свинцовое, тяжёлое, тянет её вниз, вниз, до самого дна. Жалко упущенной рыбки, импортной лески, жаль крючка хорошего, бамбукового удилища... поплавка и стальной блесны тоже жаль... жаль своего умения, а главное — времени на эту самодельную удочку тобою потраченного. Холодный металлический отсвет — один, другой, третий... с каждым разом всё слабее, всё глуше... — и всё, нет как не было.

Словом, к учительнице Катя старалась обращаться как можно реже. Только на уроках русского и литературы, когда без этого было ну никак нельзя.

Тем временем четверть кое-как прошла, закончилась. Или даже хорошо прошла, или даже очень хорошо — потому что про газету Катю ни разу никто не спросил — она всё ждала, ждала, что спросят: что Аврора Александровна... или как там её... — но нет, та не спросила. Забыла, наверное. Вот и хорошо. Так что к концу четверти Катя даже бояться перестала. И почти забыла сама.

Она привычно хорошо училась, дружила с подружками, после уроков ходила в Ансамбль — сама ездила на метро до станции «Ленинские горы» со специальным чемоданчиком, в нём балетки и белая форма — и там танцевала, репетировала, выступала... — в общем, всё было на своих местах и шло своим чередом.

В последний день четверти им раздали дневники с оценками — это всегда так здорово, так приятно — смотреть свои оценки! Это всегда сюрприз — даже когда знаешь, что оценка у тебя всё равно будет хорошей. Сюрприз приятный — даже когда твои оценки, против ожиданий, оказываются не очень хорошими: ну например, четвёрка вместо пятёрки.

И вела себя Катя отлично. Ну... да, может, и не примерно, может, немного вертелась на уроках: потому что по поведению у неё стоит сейчас немного необычная оценка, не такая, как всегда: не «прим.», а что-то похожее на 4/5. Может быть, теперь всем так ставят? По какой-нибудь новой системе? Например, «за внимание — 4, за прилежание — 5»? Или ещё как-нибудь. А ну-ка... Нет, у сидящей рядышком Лены «хор.», а у Лёни? У Лёни «уд.». А у неё, у Кати, 4/5 — странно... А впрочем, ладно. Возможно, это просто именно она, Катя, ведёт себя не очень-то хорошо, но и не так уж плохо, а так: то на «четыре», то на «пять» — вот учительница и не знает, как такое поведение оценить.

И всё бы ничего. Но Катины родители, очевидно, разбирали взрослый почерк лучше, чем их девятилетнее чадо. И они поняли, что стоит там вовсе не 4/5, а самый обыкновенный «неуд».

То есть, конечно, никакой он не «обыкновенный»! Немыслимый!

Всполошились. Спросили Катю. Катя сказала, что нет, мол, всё хорошо, ничего такого, никаких «таких» инцидентов не было. С тех самых пор, как во втором или даже в первом классе Веня Санин упал на пол, а Катя нечаянно упала на него, и Веня пребольно треснулся затылком, а Катя жутко испугалась и заплакала, и её послали одну домой за родителями, и по дороге она тоже плакала, бежала без куртки и плакала, а родителей дома не оказалось — конечно, ведь ясный день на дворе! они на работе! — так вот, родителей не было, а была одна только сестра, и потому Катя плакала уже с сестрой на кухне, то есть плакала Катя, а сестра её утешала... — больше ничего такого и не случалось.

Папа Катин, конечно же, возмутился: «Где это видано!..» — чтобы у его дочери! да не примерное поведение! — и пошёл в Катину школу. Поговорить с классной руководительницей.

Там Аврора, которая, наверное, всё-таки Георгиевна, с абсолютно непроницаемым лицом, лицом Сфинкса, и с ещё более непроницаемыми, чем лицо Сфинкса, похожими на чёрные дыры, глазами сообщила папе, что «неуд» по поведению стоит у его дочери потому, что «она совсем не занимается общественной работой». «Не выпустила классную стенгазету».

Папа, конечно же, попытался Катю защитить — сказал, что учительница в этом случае должна была бы Кате помочь: объяснить, как эту самую стенгазету делать, научить, направить; возможно даже, вместе с ней выбрать и назначить редколлегию... Да в конце концов, сесть и сделать эту злополучную газету с ученицей вдвоём! А уж на самый худой конец — позвонить родителям! И уж они-то, два инженера, уж как-нибудь сумели бы разграфить и оформить небольшой кусок ватмана. Вместе с Катей, конечно.

Но Аврора Геннадиевна смотрела на папу своими, как он тогда сказал, оловянными глазами и на любые доводы разума выдвигала один и тот же контраргумент: «Она не занимается общественной работой».

«А как же пионерский Ансамбль на Ленинских горах? — удивился папа. — Разве это — не общественная работа?»

«Нет, это она для себя», — парировала учительница.

«Да какое же „для себя”, если на собранные от выступлений средства в Ханое построен Дворец пионеров? Если у детей не бывает каникул в обычном понимании этого слова, а только поездки и гастроли, не субботы и воскресенья с праздниками, а репетиции и выступления...»

«„И всё равно это — для себя”, — и смотрит на меня своими оловянными глазами...» — рассказывал потом папа.

Оловянными, деревянными, стеклянными.

Ну или, может быть, «свинцовым взором» сказал он. Ну или, например, «чугунным».

«...И, знаешь, в какой-то момент я понял, что это — ну полная безнадёга».

Вот, в общем-то, и всё. Они с мамой как-то быстро приняли решение перевести Катю из этой школы в другую, что и сделали — и у Кати началась совсем другая жизнь — славная, светлая! — не сказать, чтобы совсем беззаботная, но всё равно прекрасная.

В новой школе классной руководительницей оказалась очень эмоциональная, даже немного вспыльчивая, но отходчивая, и это важно! — Александра Ивановна. Учительницей русского — строгая, но всё-таки добрая Тамара Николаевна. Она могла, например, с силой пульнуть (вот вам и обещанное «ружьё», то есть «снаряд») секундомер из одного конца кабинета в другой — от двери к противоположной стене, в сторону окон... Но это случилось, во-первых, всего лишь раз (правильно, потому что «два раза...» ну вы знаете, помните), а во-вторых, «снаряд» попал не в стекло, а всё-таки в простенок. Могла вызвать четырнадцатилетнюю школьницу к «позорной доске» и заставить писать: «Ученица должна быть вежливой, скромной...» и так далее, и тому подобное — как в прошлом (или даже позапрошлом уже) веке. Так что с высказыванием своего мнения и прочими «правами и свободами» на уроках русского языка и литературы Кате снова пришлось повременить. Однако всё равно она Тамару Николаевну любила.

И Александру Ивановну любила тоже — несмотря на то, что та постоянно поручала ей мыть полы в их кабинете домоводства — по старинке, руками и тряпкой, сделанной из «картофельного» мешка: «Смотрите и учитесь! Вы же будущие женщины! Матери!» — поучала классная дама других девочек. Уж очень хорошо Катя мыла полы!

А один раз она довела-таки Катю до слёз, потому что та якобы проставила Борьке Жучкову в дневник вместо пятёрок в четверти все тройки. Но история эта тёмная, поскольку, во-первых, проставляла оценки не одна только Катя, а делали это они вчетвером: две девочки диктовали по журналу, а другие две заполняли окошечки. И кому там попался Борькин дневник и с чьим дневником он «перепутался», выяснить так и не удалось. Да Катя и не пыталась. Просто была она председателем штаба «Знание». И не только класса, но и школы. Вот и поплатилась.

И всё равно она любила этих своих странных учительниц — потому что и они ведь тоже её любили, она это чувствовала. Царствие им обеим небесное и светлая память.

Ну и наконец самое главное. Когда в новой школе во время классного часа они вместе с Александрой Ивановной стали выбирать председателя совета отряда, старосту, летописца и... редактора... — и Катя привычно вжала голову в плечи, мысленно зажмурившись и готовясь не то при помощи нехитрых папиных «заклинаний» отвести от себя злополучный всю жизнь за что-то преследующий её «снаряд», не то всё-таки принять на свои (к тому моменту уже десятилетние) плечи лестно-бесполезный груз редакторства, — оказалось, что в новом классе уже есть (!) редактор стенгазеты. Свой собственный! Проверенный годами и многажды выпущенной в течение этих лет школьной периодикой. Им оказалась совершенно гениальная Варька Алексеева, которая — это невероятно, конечно, потому что лучше просто невозможно! — но да, она рисовала лучше Кати. Намного. Гораздо. В сто раз. Да нет, в тысячу. Или даже сразу в миллион. Маленькая, тихая и незаметная, Варька рисовала постоянно — такое впечатление, что она и жила: ела, дышала, спала, ходила в школу... (училась не очень, но учителя ей прощали — просто ставили по всем предметам «удовлетворительно», да и дело с концом; а ученики, пусть и не понимали такого способа существования и не разделяли такой системы ценностей, но с вопросами не лезли, и видно было, что уважают) ...лишь затем, чтобы рисовать, ради одного этого — она существовала благодаря рисованию, проявлялась через него, являла себя в нём, подобно тому, как бесцветный раствор становится ярко-розовым или насыщенно-фиолетовым при смешивании его с другим по виду совершенно таким же точно бесцветным раствором или при попадании на какую-то там особую, а по виду простую белую, бумагу... в пятом классе, кажется, это уже проходят... или в шестом... — неважно. Катализатор? Индикатор. Лакмус! Варька рисовала, и казалось, остановись она — весь мир тоже остановится, замрёт, Земля прекратит вращаться вокруг чего она там вращается и звёзды тоже замрут — всё повиснет в напряжённом ожидании и будет висеть так, насколько хватит света мёртвых звезд — потому что на самом деле они ведь все мёртвые! и притом уже очень и очень давно!.. — и, если из-под Варькиной руки снова не вырвется и не заструится привычная вязь: кони, гривы, копыта, крылья, лица, девичьи косы, лисьи хвосты, тропические лианы, морские волны и треплющий их северный, южный, западный, восточный... странствий... да какой угодно! но непременно живой! и непременно свежий! — ветер... — весь этот мир неизбежно сорвётся со своей высоты и рухнет, разбившись на миллион бесполезных кусков-осколков. Как ёлочный шар с ветки. И все сразу увидят и узнают, что испод у него вовсе не фиолетовый и не ярко-розовый, и даже не красный, не синий, не зелёный, ну или хотя бы жёлтый! — а равнодушно-зеркально-бесцветный... И уже не собрать, не склеить. И к чему тогда, спрашивается, такое знание? И ви́дение такое — к чему?

Но, слава богу, она не останавливалась! Даже когда писала, слова и предложения выходили из под её... так и хочется сказать «кисти» или «пера», а на самом-то деле из-под обыкновенной шариковой ручки или карандаша — самого простого!.. — слова выходили у неё похожими на ту самую вязь, состоящую всю сплошь из перламутровых конских крыльев, загадочно ухмыляющихся кошачьих усов, ветреных девичьих грив, волооких с повадками Шахерезады царевен и отливающей в свете Луны зеленоватым серебром русалочьей чешуи.

Все школьные классы — даже закуток учителя физкультуры — были оформлены Варькой. Все стенды и плакаты, все схемы и наглядные пособия были, если не нарисованы ею самой, то заботливо «освежены» и «отреставрированы» её руками: обведены, дорисованы и подкрашены. Оформительская деятельность не составляла для Варьки особого труда, потому что занималась она ею без принуждения и понуканий — тот редкий случай, когда общественная нагрузка легла на «правильные» плечи, нашла своего «героя» и оказалась не грузом, но наградой, а потому: где один стенд — там и два, где два класса — там и три. Да если даже тетради Варькины — каждая! — были произведениями искусства, то что уж и говорить о какой-то там «газете». Да эту газету нарисовать ей — о чудо! — раз плюнуть. Тем более что она юмористическая, с шаржами и карикатурами. Такое рука обычно рисует сама.

Так что Катя в конце того классного часа, как сейчас бы сказали, «выдохнула» и с лёгким сердцем стала — её всё-таки опять назначили! — но не редактором, а членом Варькиной «редкой коллегии», в которой та до тех пор пребывала «в единственном числе». И теперь Катя с удовольствием разделит и поможет Варьке... (рассуждала она так: помогать — это не самой нести, раз; и член — это вам не редактор, два; а если и «неуд» — так, по крайней мере, не у неё одной, три) ...нести взваленное на неё тяжкое бремя ответственности, которое Варьку, к слову сказать, и до Катиного появления вовсе не тяготило.

За несколько лет вдвоём они выпустили множество во всех отношениях классных номеров под названием «Кактус». Варька рисовала, а Катя — тоже рисовала, придумывала комментарии к рисункам и писала их красивым почерком. Темы выбирали вместе. Вернее, темы как-то сами собой легко выбирались. Вот что значит родственные души — катализатор и индикатор «в одном флаконе», ну просто идеальный «лакмус»!

Одноклассники на карикатуры не обижались — газету любили и ждали выхода свежих номеров. И они выходили — интересные, весёлые, всегда неожиданные. «Кактусы» эти и теперь хранятся у Варьки на антресолях. Катя предложила и тут «разделить бремя», но Редактор сказала «у меня», и Катя не стала спорить. «„У меня” так „у меня”. Ведь это всё равно, что у меня», — рассудила.

Сейчас Варя Алексеева работает художником по костюмам в одном из московских театров, а в свободное время занимается верховой ездой, лоскутным шитьём и пишет картины маслом. На большинстве из них изображены... правильно: атласные лошади с тёмно-бархатным взором, вольными шёлковыми хвостами-гривами и без узды.

Рассудительный Ваня из старой школы учит детей прекрасному — искусству лепки, живописи и рисунку. Яша работает где-то за далёкой границей на заводе, изготавливающем приборы не то для спектрального, не то для химического... в общем, для какого-то очень сложного анализа. Инженером. Не то программистом... не то инженером-программистом. И преподаёт в университете физику. А ещё он пишет песни. Про Ванину подругу Аню Катя пока ничего не знает, но верит, что и та нашла себя в этой жизни и что в виртуале тоже непременно скоро найдётся.

Что до само́й Кати — теперь она таки выпускает, правда, не газету — журнал. Литературный. Да-да, она снова редактор. Но не потому, что её «назначили», а потому что ей самой этого хочется. А хочется — потому что нравится. «Снаряд-метеорит» или «звезда-комета», уж как хотите, а всё-таки героиню этого рассказа настиг(-ла). Или просто Катя, сама того не ведая, под этой самой звездой родилась? — ведь один из её дедушек был редактором газеты, за что в своё время и пострадал: его репрессировали, сослали валить лес, а по возвращении запретили работать по специальности. Реабилитировали посмертно.

Иногда Катю так и подмывает сказать или даже написать: «Уважаемая Аврора... не помню отчества. Я салютую Вам из своего светлого настоящего! (ружейный залп) Салютую и где-то даже рапортую. (другой залп) Спасибо Вам за всё! (и ещё один залп) А отчества Вашего я всё равно вспомнить не могу — простите, если сможете» (серия залпов, занавес).

Но всё-таки Катина идея с «письмом» даже ей самой не очень нравится. А уж Яше Рыкову не нравится она и подавно, просто категорически: «Это самый злой из твоих рассказов! Ты намахала своей волшебной палочкой и просто её уничтожила!» — это он об Авроре. Он же Катин бета-ридер, «игнорировать мнением» которого она никак не может... И поэтому никто никому ничего такого не пишет.

Но всё-таки временами (втайне от Яши, конечно) альфа-редактор задаётся вопросом: а не пытались ли ученики этого самого светлого настоящего переделать фамилию «Егенян» на «ЕГЭ-нян»? Доработала ли учительница до наших дней? Жива ли? Вот если бы Катя сейчас училась — то обязательно переделала бы. Но, поскольку этого не произошло и произойти уже не может, то что зря говорить!

Хотя порой ей кажется, что она так никогда и не выросла и всё ещё учится в школе — не в одной, так в другой — не в старой, так в новой.

И — да: все имена в этом рассказе она изменила. Наверное, для того, чтобы не было так страшно и стыдно. Или чтобы было, но не так — как если бы это была не она, не Катя.

Октябрь 2018

     *  И снег, и ветер, 
    И звёзд ночной полёт...
    Меня моё сердце 
    В тревожную даль зовёт. 
    <...>
    Пока я ходить умею, 
    Пока глядеть я умею, 
    Пока я дышать умею, 
    Я буду идти вперёд! 
    (Л. И. Ошанин «Песня о тревожной молодости»)