Убанга мбонго

Солнце садится за горизонт, окрашивая мир вокруг золотистым, розовато-оранжевым, маковым. Цвет растворяется в воздухе незаметно, но вот уже вся саванна, насколько хватает глаз, залита розовым соком лумаи́ки.

Тихо. Тёплый воздух сгустился настолько, что все звуки замерли, будто увязнув и потонув в нём — даже коровы не позвякивают своими колокольчиками. Чуть позже, когда немного стемнеет и жара спадёт, они очнутся и дальше уже всю ночь будут перезваниваться с высокими и прохладными бубенцами звёзд.

А пока — тишина.

Убанту смотрит на солнце — полукругом раскалённого металла оно вплавляется в землю; смотрит на силуэты деревьев — они неподвижны; смотрит на небо — оно высокое и ещё светлое, и по нему, далеко-далеко и высоко-высоко, летит одинокая птица; смотрит вокруг — никого. Смотрит на свои руки — они сухие и тёмные; на ноги — они босые и почти по колено в пыли. Убанту перебирает пальцами ног — тёплая пыль приятно ласкает ступни, сбитые за день подошвы.

Убанту хочется рассказать о том, что он чувствует.

— Убáнга мбóнго, — начинает он. — Камалéле апáна óно áпа мо.

Рядом по-прежнему никого. Летящая вдалеке птица бесшумно пересекла небосвод и скрылась.

— Лéле кумáна уэ́ле лу́мба, — продолжает Убанту. — Лéле кумáна упáна ромéле. Упáна áпа. Уимáна убáнга. Áми а Áуа-Ó.

Каждый вечер, пригнав коров с пастбища и запустив их в загон, Убанту покидает свою деревню и приходит сюда. Каждый вечер он смотрит на заходящее солнце, на деревья и на запоздалых птиц. Смотрит на свои тёмные руки, перебирает мягкую пыль пальцами босых ног. Слушает тишину и рассказывает ей обо всём, что пережил за день, обо всём, что видит сейчас. И каждый вечер он заканчивает свой рассказ одним словом: Ауа-О.

Ауа-О — так зовут девочку из их племени. Она красивая. Убанту глядит на неё и не знает, как ей об этом сказать.

— А и не надо никаких слов, — говорит Бо. — Что слова? Слова — это ветер, звучат и уходят, уходят и забываются. И ничего не остаётся от них. Ты просто подойди и возьми её за руку. Ты же можешь. Вы — дети.

Убанту и сам это знает.

Он и рад бы подойти.

Но Ауа-О тоже смотрит на него.

И смотрит она не так, как другие девочки и мальчики — те смотрят открыто, словно цветы, маки или васильки. Ауа-О смотрит по-другому.

Вот она идёт к Убанту и улыбается. Вот она приближается. Цветные кисточки, вплетённые в волосы по обеим сторонам лица, покачиваются в такт её шагам, от длинных ярких бус, свисающих с шеи на грудь и живот, рябит в глазах. Обёрнутая вокруг бёдер ламáле, длинная прямая юбка из цельного куска ткани, делает походку Ауа-О… делает её походку… Убанту не может найти подходящего слова.

Вот сейчас Ауа-О поравняется с ним. Она идёт, не поворачивая головы в его сторону, но и не отводя глаз, едва улыбаясь уголками губ.

Вот они рядом, совсем близко.

Вот уже она удаляется. И теперь он видит её со спины.

А взгляд её всё ещё здесь — он остался с Убанту. Внутри своих мыслей он видит его. Как если бы Ауа-О всё ещё на него смотрела. И улыбалась. Улыбка осталась тоже.

Поэтому Убанту думает, что всё-таки Бо не совсем прав. Насчёт слов. Взгляд — это даже не слово, даже не ветер, даже и не улыбка (улыбка — движение губ), а взгляд — это движение… вообще непонятно чего. Но вот же он — остался.

И поэтому каждый вечер, на закате, Убанту приходит сюда, где никого нет — и где в этот час не слышно ни птиц, ни коров, ни людей, ни детей, ни взрослых — и говорит, рассказывает. Солнцу, деревьям, тёплой пыли под ногами, своим рукам. Ищет слова. Если не находит подходящих из тех, что знает, — выдумывает новые, свои.

Иногда слова ворочаются в голове тяжело, как камни, а иногда они слетают с языка — невесомые, бесплотные, как лучи:

— Ламéле луми́не умáла, элéре мбóнгу. Ламéле нуми́не омóло, óмо нубéне. Луми́не ла ли́ми, али́а ле Áуа-Ó.

Ауа-О ничего не знает об этом. Но иногда Убанту кажется, что она догадывается.

Каждый раз проходя мимо, она смотрит на него, чуть скосив глаза и едва заметно улыбаясь.

Вот он заметил её вдалеке — она щурится от яркого солнца; вот она приближается; вот поравнялась с ним — цветные кисточки украшают её виски, висят возле ушей и спускаются до плеч; несколько длинных ниток цветных бус — бусины тихонько постукивают друг о друга; тонкие тёмные руки свободно опущены вдоль туловища и слегка покачиваются в такт ходьбе; узкие босые ступни неслышно ступают в тёплой пыли; ламале, юбка, а на самом деле просто кусок узорчатой ткани, туго обёрнутой вокруг узких бёдер и худых ног девочки, сковывает её ещё детскую походку, отчего Ауа-О не скачет кузнечиком, как бывало раньше, а старается переступать спокойно и чинно. Ей хочется идти быстро — но теперь, в длинной юбке, шаги получаются чересчур мелкими, в результате чего она почти семенит.

Ауа-О удаляется, но как будто всё ещё смотрит на Убанту. Лукаво, не так открыто, как прежде, не так, как другие дети.

А он открыт. Он — как мак или василёк.

Но почему-то теперь ему от этого не светло, а грустно.

Убанту — пастух. Он гоняет коров на пастбище и на водопой. Два раза в день. Туда и обратно. По вечерам он ведёт их в загон и запирает — наматывает кусок верёвки вокруг двух кольев. По утрам — разматывает верёвку, открывает загон и выпускает коров.

У коров медные колокольцы на шеях, на длинных рогах висят длинные кисти, бока коричневые и гладкие, шерсть лоснится на солнце. Глаза у коров большие и тёмные, с длинными ресницами — они не весёлые и не грустные, но смотрят так: всё понимают.

Так же смотрела Капеле, когда ждала и рожала ребёнка. Ребёнок Капеле умер ещё в утробе, и Капеле, родив его, умерла тоже. Их закопали вдвоём — прямо здесь. Сначала посадили в неширокую и глубокую яму Капеле, а затем на колени ей опустили её малыша. Яму засыпали и по обычаю племени утоптали, плотно утрамбовали, а после прогнали по этому месту стадо коров — чтобы ничего не осталось. Как будто и не было здесь никакой ямы, а в ней — никакой Капеле, а у неё — никакого ребёнка.

Бо говорит, что так правильно — потому что в конце концов от человека не остаётся ничего: ни дел, ни вещей, ни детей, ни поступков, ни имени. Всё кончается, все умирают. Поэтому плакать не надо. А надо похоронить на закате под бой барабанов и с песнями, крепко утоптать землю и прогнать по ней стадо коров.

Бо старый и мудрый. Он учил самого Убанту, он учил его братьев, его отца. Поэтому Убанту соглашается с Бо и ведёт своё стадо по пыльной земле — всё равно животных надо поить.

Убанту — пастух. И отец его был пастухом, и дед. И дед отца, отец деда, и его дед. И так от начала времён.

И сыновья Убанту будут пасти коров. И сыновья его сыновей. И их внуки.

Но Ауа-О — дочь вождя. Мать Ауа-О — дочь вождя другого племени.

Сын Ауа-О тоже будет вождём, а если Ауа-О родит дочь — та станет женой вождя другого племени.

И потому Убанту не смеет подойти к девочке и взять её за руку. И рассказать ей об этом не смеет тоже.

И потому каждый вечер он приходит сюда и рассказывает обо всём им — закату и пыльной земле, выцветшей от солнца траве и деревьям с тёплой корой. Иногда удаётся сказать только так, коротко и грустно, даже сердито:

— Мбóнго лабáме, руóмо насáпэ óмо. Áуа-Ó.

Иногда у него вообще ничего не получается — слова не находятся — и Убанту возвращается домой, в свою хижину, где мать кормит их с братьями ужином — испечёнными в золе клубнями пу́ле. Убанту рано ложится спать и спит до утра без снов. Стрекот цикад и редкие протяжные вскрики ночных птиц не мешают ему. Утром он просыпается ещё затемно и идёт к своим коровам — вести их на пастбище. И так будет всегда.

Но сегодня ему везёт, слова выходят особенно удачными — они сами появляются в голове, Убанту не должен их специально искать! Они ложатся ему на язык легко — словно ломтики лумаики, только что сорванной с дерева, ароматной и спелой, нагретой за долгий день солнцем, тяжёлой в руках, гладкой на ощупь, с тонкой кожицей, сочной розовой мякотью — сладкой на вкус, с едва заметной кислинкой — и крепкой ребристой косточкой.

А ещё они — как бой барабанов, как песня. Ауа-О достойна только таких слов, самых лучших, именно этих:

 

Элéре луáна маóну, асáна рамéле лисóмо.

Луми́не, луми́не ла ли́ми, самéле леми́нэ ло.

Убáнга, убáнга мбóнго, ламáйа, о Áуа-Ó.

 

Получилось ласково и торжественно одновременно.

Убанту рад. Наверное, впервые за всё это время — с тех самых пор, как Ауа-О впервые посмотрела на него так — что сама она ушла, а взгляд её остался.

Или даже впервые в жизни. Рад.

А возможно, и счастлив.

Но он боится, что слова забудутся — пронесутся в его голове, как ветер, и не останется ничего.

А ему так хочется их запомнить.

Поэтому он находит под одним из деревьев кусок сломанной ветки, поднимает его с земли, проверяет: достаточно прочный, с заострённым концом — подойдёт.

Садится на корточки и принимается за работу.

Он рисует вечернее солнце — полукруг и лучи; деревья — стволы и ветви; коров — их рога, бубенцы и копыта; и птицу в небе — одинокую галочку в розовой пустоте.

Он рисует и Ауа-О — вот длинная юбка ламале, вот пёстрые бусы, вот кисточки: короткие у висков, средние возле ушей и длинные — до самых плеч.

Последним рисует лицо — глаза и улыбку.

Он пишет: выводит на земле линии — короткие и длинные, кривые и ровные, простые и пересекающиеся; дуги и полукружья — большие и малые; рисует зигзаги и петли; он ставит точки — по одной и по нескольку кряду.

Это нелегко. Земля сухая и твёрдая, рисовать и писать на ней не получается — только ковырять и царапать. Но он всё равно старается.

Несмотря на то, что завтра здесь пройдёт стадо коров. Два раза — на водопой и обратно. Сам же он и поведёт их. И послезавтра тоже. И после-послезавтра. И так до конца времён.

Несмотря на то, что Бо говорит, слова — это ветер. Убанту думает, что, наверное, это у самого Бо в голове ветер: Бо уже старый и, возможно, все нужные слова он забыл.

Несмотря на то, что сам Убанту слишком молод, или даже мал, и ещё не умеет скрывать от других свои мысли. Он и не хочет скрывать их: он смотрит на Ауа-О открыто — так, как смотрит на жёлтое солнце синий василёк; так, как выглядывает из пыльной затоптанной коровами зелени случайно не съеденный ими жёлтый одуванчик; так, как смотрит алый мак в ярко-синее небо. И он не знает пока, радоваться ему или печалиться — тому и о том, что Ауа-О, возможно, уже догадывается о его мыслях. Или не догадывается.

Убанту пишет, несмотря на то, что Ауа-О, вероятно, так никогда и не прочтёт, не поймёт, не оценит, даже и не увидит этого его творения. Ни этого, ни другого, если оно будет.

Розовый воздух разливается, делая неподвижными тёплые деревья и сухие травы под ними. В густой тишине потонули все звуки. Не стрекочут кузнечики, не мычат коровы. Чуткое оцепенение охватило землю — на краткий миг, он кажется бесконечным.

Ползая в пыли и шевеля губами, Убанту пишет: чертит на земле линии, петли, зигзаги круги, полукруги и волны; палочки, галочки, стрелки, крючки, перекрестия, точки.

Несмотря на то, что он пока не умеет писать.

Несмотря на то, что в языке его племени пока отсутствует письменность.

 

Рассказ опубликован в сборнике стихов и прозы «Убанга мбонго» в 2019 году.