Пойте им тихо

Однажды палату посетил знаменитый профессор.

Он бегло просмотрел «дела» больных и ещё более бегло прошёл вдоль коек. Он входил в палату и почти тут же выходил. Он прямо-таки промчался. Однако он сделал одно замечание. Выйдя из этой палаты, он сказал лечащим врачам:

— Меня не так беспокоят их сломанные позвонки и суставы. Меня беспокоят их головы.

Он пояснил: он сказал, что больные этой палаты какие-то слишком подавленные. Вот именно, с подавленной психикой. И что одного этого предостаточно, чтобы остаться неполноценным и уже никогда не выкарабкаться. У ямы есть края.

Лечащие врачи согласно закивали головами: да, да, конечно… психика — это важно. На самом деле почти все они ему не поверили. Они решили, что «светило» слегка чудачествует. Главное, разумеется, было починить позвонки и суставы. А уж если очень понадобится, то пусть после починки делом займутся психологи и психиатры. Каждому своё.

О психике больных врачи, разумеется, не забывали. Они изо всех сил старались поддержать в них дух бодрости. И постоянно напоминали, что больные должны быть сильными и мужественными, они ведь мужчины. И это не беда, что их палата считается «тяжелейшей», это условность, не более того; досужая болтовня нянек.

Больных было трое. Им было наплевать, что их палата считается «тяжелейшей». Их мучили боли, и было жаль себя. Им было тягостно смотреть на летние облака в окне. Им казалось несправедливым то, что за окном лето в разгаре, а у них сломан позвоночник. Они часто плакали, жаловались и всё такое.

Один больной поначалу всё же отличался: боль он превозмогал. Фамилия его была Щербина. На утреннем обходе, несмотря на боль, он врачам улыбался. Профессия его до травмы была монтажник-высотник.

На обходе он говорил всегда одно и то же. Он говорил сдержанно. Он был как образцовый солдат рядом с сеном-соломой.

— Не болит. Не болит. А здесь болит, но не очень.

И ещё отвечал:

— Спасибо. Всё хорошо.

И это не было бравадой или примитивным желанием выделиться. Это была установка на волю. Даже ночью, когда боль грызёт вовсю, он умудрялся сдерживать стоны. Или стонал еле слышно. Кряхтел. А когда медсестра подходила с обезболивающим наркотическим уколом, он вытирал крупные капли со лба и говорил:

— Подожди, сестрёночка. Давай ещё полчаса потерпим. Может быть, мне удастся выдержать.

Его лечащий врач не мог нарадоваться, такой больной — это дар божий. Втайне врач и сам завидовал столь цельному характеру. И на всех важных обходах подчёркивал, что Щербина до травмы был высотником. Дескать, вот видите.

Время от времени Щербина говорил:

— Ну что, станишники? Поделаем дыхательные упражнения?

И он начинал. Раз, два. Раз, два! Если бы он просто делал упражнения, это одно. Это терпимо. Но он непременно хотел кого-то втянуть в разговор. А сам продолжал ритмично размахивать руками.

— Заткнись, — говорили ему.

— Нет, ты ответь: чего ты лежишь пластом? Ты же совсем захиреешь.

— Не твоё дело.

А Щербина смеялся, смеялся через боль и через боль работал руками. Раз, два. Он не прекращал этого, даже если входил врач с сугубо деловым видом. И врачу это нравилось.

Присев возле больного, врач повторял:

— Надо быть бодрее. Вот посмотрите на Щербину. Вот вам пример.

— Может, мне и курить бросить? — огрызался больной.

— Я, кажется, этого не сказал.

— Вот и спасибо вам.

На больных не обижаются. И продолжают разговор. И врач не обижался. Продолжал разговор. Сам человек курящий, врач чуть позже оглядывался на соседнюю койку:

— А что, Щербина, вы разве бросили курить?

— Бросил.

Врач, а это был опытный хирург, что называется видавший виды, только покачал головой: дескать, что тут ещё скажешь!

Тот больной, что огрызался: «Может, мне и курить бросить?» — был тоже с переломанным позвоночником. Фамилия его была Орлов. Он был, как говорили больничные няньки, самый читающий. Он читал книгу за книгой, и это были книги, где много стреляли, где запросто ломались суставы и позвонки, но люди продолжали разговаривать и действовать, продолжали скакать на лошадях и погружаться в подводных лодках. При этом большинство успевало сделать и совершить что-нибудь удивительное.

Но удивительное не удивляло Орлова, он даже не придавал этому значения. Дочитав книгу, он тут же хватал другую. Он должен был всё время читать, у него была никудышная психика. Стоило ему остаться без дела хоть на минуту, его мучили страхи. А если он упорствовал и боролся со страхами, случался затяжной нервный приступ.

И больше всего на свете самый читающий не любил высотника Щербину. Они лежали рядом. Щербина был громаден, а Орлов хрупок и тонок.

Щербина не только бросил курить. Он умел на порядок ослабить свою боль. Он умел сбить повышенную температуру на целый градус. Причем никакого обмана тут не было. Только сила самовнушения.

Щербина достал два современных курса о системе йогов. Лекции были напечатаны машинописным способом, на хорошей бумаге и почти без ошибок. Правда, читать вслух эти штуки больные ему не разрешили, а он хотел читать именно вслух.

— Эх вы! — возмутился он.

И сказал, что он всё-таки будет читать вслух, потому что старается не только для себя. Дело едва не дошло до скандала.

Как-то утром Щербина вдруг закричал:

— Шевелится! Клянусь, шевелится!

Прибежала сестра. А через некоторое время врач. Щербина показывал им, как зашевелился палец на его, казалось бы, мёртвой ноге. В наступившей тишине под неверящими взглядами палец произвёл лёгкое крохотное подрагивание. И ещё одно подрагивание. И ещё. Если позвоночник сломан в поясничном отделе, почти всегда отнимаются ноги. А оживать, как всем было известно, нога начинает с пальца.

Щербина рассказал, как он добился этого. Он посылал мысленно импульсы. Он приказывал своему пальцу: «согнись» — «разогнись». Он посылал ровно тысячу таких приказов ежедневно. Каждый день.

Факт подействовал сильнее, чем легенды о йогах. Весть прокатилась по всем палатам. Теперь по утрам больные параллельно с Щербиной — минута в минуту — делали дыхательную гимнастику. Некоторые посылали импульсы. Больных в отделении, если считать все палаты, было сорок человек.

А за два дня до операции Щербина притих. Он замолчал. Не шутил и не пытался втянуть в разговор. К ночи он стал нервничать и сказал сестре, что боится.

Он вдруг сказал, что ночь ему кажется очень длинной. Он повторил, а больные ничего не ответили. Потому что он не сказал им ничего нового: про эти длинные ночи все больные знали и раньше. Тогда Щербина заплакал. Он просто сломался. Рыдания он сдержал, но это ничего не меняло.

Более того. Испугался, поплакал — дело житейское. Хуже было то, что у него через два дня поднялось давление и операцию пришлось отложить. А через неделю операцию пришлось отложить опять. Это было уже совсем плохо. Как только его волокли на операционный стол, с давлением у него делалось что-то страшное.

Никто из больных не припомнил Щербине, даже слова ему не сказали. Стало вдруг понятно, что это не герой. Что это человек. То есть человек, и тоже боялся, а ведь стоял на своём. Сражался, можно сказать, и бился. В одиночку бился. Столько, сколько хватило сил.

Теперь в палате не улыбался ни один. Ну кроме Пети-солдата, но Петя был не в счёт. Он улыбался, потому что повредил в аварии не только суставы, но и черепную коробку. Он всегда улыбался.

И вот затихли все. В палате стало очень буднично, серо и немногословно. Приходил врач и говорил: «Надо быть бодрыми!» или «Надо быть мужественными!» — и кто-нибудь кивал: да, надо. Такая была обстановка. Немного жалоб. Немного искусственной бодрости. А по ночам стоны.

У медсестёр, как и у нянек, теперь тоже было сложившееся мнение насчет этой палаты. Ночью две дежурившие сестры переговаривались примерно так:

— Ты в «тяжелейшей» уколы ставила?

— Это в какой? В первой?

— Ага.

— А я её не так называю. Я — знаешь как — я называю ее «полумёртвой».

— Мне там только Юрочка Орлов нравится. Хоть бы он выжил… Так ты пойди поставь там уколы.

— Юрочку Орлова и я люблю. Красивый.

Сёстры обламывали для инъекций ампулы. Было три часа ночи, время наркотиков. У Орлова действительно были очень правильные и тонкие черты лица. Он покалечился, попав под машину. Его пятый поясничный позвонок был превращён в кашу. Он не мочился самостоятельно. И не предполагалось, что когда-нибудь он будет ходить.

К Пете-солдату приехала тётка. Тётка была двоюродная и жила где-то далеко. И вот, выложив свёртки с едой, отставив в сторону сумку, она припала к Пете. И тихо-тихо шептала:

— Ой же ты, мой родненький. Мой миленький. Неужели же дурачком ты останешься? Голубёнок ты мой сизенький…

Слов было почти не разобрать. Она плакала долго и горько. Тётка не ожидала увидеть его таким. Она приехала не только навестить Петю, но и купить здесь, в Москве, мебель. И теперь посреди беды ей было ясно, что она купит мебель торопливо и кое-как.

Она была утром. Она была днём. Она выпросила себе право быть возле него ночью. А старшей медицинской сестре она сказала:

— Я для того, может, и приехала за тыщу километров. Чтоб с ним поплакать.

Сестра высказала ей пожелание врачей — врачи не советовали Петю расстраивать. Не советовали совсем уж расшторивать окна и говорить о том, что из себя представляет Петя, если глядеть со стороны. Он был дурачок, но он не должен был знать об этом. Это было небезопасно.

А тётка без конца только об этом и говорила. Правда, она не ведала, что творит. Тихим своим ржаным голосом.

— Петенька, несчастненький мой. Как же ты жить-то теперь будешь?

Это была картина. Она тихонечко причитала, а Петя тихонечко знай себе улыбался. Иногда она начинала рассказывать «от печки» — о том, как была зима и как Петя родился. И как потом был мальчиком. Вплоть до катастрофы. Негромкий и заунывный её голос напоминал некое затянувшееся моленье — особенно это чувствовалось ближе к ночи.

Она разительно отличалась от других посетителей. Больные это почувствовали. Ночи становились не такими уж длинными, если она что-то там бормотала своему Петеньке. А рассказывала она ему всё подряд. Всё, что знала или когда-то в молодости вычитала. Однажды она рассказывала ему «Тараса Бульбу», искажённого до неузнаваемости. Тётка выдавала это за историю, случившуюся с какими-то далёкими родичами. В голове у неё уже всё перепуталось. Вольный пересказ начинался так:

— Жила-была мать. И было у той матери два сына — Остап и Андрей.

И случилось невероятное: утром Петя-солдат, проснувшись, вместо того чтобы улыбнуться, заплакал. Так оно началось. Щербина увидел и со своей кровати закричал: «Петя! Молодец!.. Молодец!» И Петя, растерявшись от окрика, на всякий случай опять заулыбался. Но было ясно, что лёд тронулся. К вечеру он снова заплакал, когда тётка в очередной раз назвала его «несчастненьким». Она проела его своими мелкими слёзками.

А на следующий день тётке запретили ночевать: однажды это должно было случиться. И тогда она уехала куда-то в свою тьмутараканскую даль. Она было совсем прижилась к больничной палате. Она спала на полу. Сначала сёстры её гоняли. А затем стали давать матрас. Большего она не добилась, а ей и не нужно было большего. Она спала на полу, на матрасе, забросив руку к Пете на кровать. Он за её руку держался всю ночь напролёт. К утру он уже не так боялся и мог даже отвернуться к стене. И тогда её рука лежала на кровати сама по себе.

Наконец однажды врач запретил ей ночевать в больнице — а другого места в Москве, чтоб остановиться, у неё не было.

Тут вот и выяснилось, что вся палата отметила и оценила эту тётку. А врачу пришлось кое-что выслушать от больного по фамилии Орлов. От того, который был красив лицом и был самый читающий. Тётка Пети к этому времени уже уехала. Мебель она так и не купила.

Разговор случился ночью. Врач дежурил. Он вошёл в палату, чтоб, не подымая особого шума, взять себе спички и прикурить, а Орлов не спал. Он не спал и как раз курил.

— Вот вы гляньте на них, — сказал Орлов. А вокруг спали — чуть светил ночник.

Орлов сказал всё, что думал. Он сказал, что врач даже представить себе не может, насколько он, врач, ниже этой старухи с перепутавшимися мозгами и как много старуха значила.

— …Вы гляньте на них, — и Орлов ещё раз показал на спящих. Он сказал, что это несчастные. Просто несчастные. И не нужно говорить им: будьте бодрыми и мужественными. Не нужно говорить, потому что они не способны это понять и даже услышать. Они не слышат барабанов, пойте им тихо… Орлов так и сказал, он резко взмахивал рукой.

— Успокойся, голубчик. Успокойся. Ночь, и уснуть тебе надо. — Врач жёстко перехватил расходившуюся руку и тронул пульс.

Он вызвал сестру, и она сделала Орлову укол. Орлов успокаивался. Орлов уже тише говорил — он сказал, что, если б ему ещё один день — хотя бы ещё один день — побыть возле этой старой тётки, он бы на другой день стал поправляться. Все родственники, вместе взятые, не стоят этой плаксивой и доброй старухи: она знала своё дело. Он бы, может, на другой же день стал и бодрым, и мужественным, и каким там ещё… Орлов говорил, но говорил совсем тихо. Слышно его не было.

Теперь все они спали. А врач присел и делил спички, чтоб иметь их вперед — часть себе, часть Орлову. Прежде чем уйти, врач оглядел больных.

Врач подумал о том, какое необычное влияние оказала на больных случайным образом оказавшаяся здесь старуха. Влияние было положительным, тут и сомнений не было. Петю-солдата уже демонстрировали приезжавшим издалека врачам, и главврач во всеуслышанье заявил, что психика больного наконец-то стронулась с нуля. Главврач был тогда в светло-сером костюме, он широко улыбался и жестикулировал. Он говорил очень убедительно. О старухе он попросту ничего не знал.

Врач держал в руке коробок спичек и стоял возле койки Пети-солдата. Бывший солдат спал. Они все спали. Врач опять подумал об этой старухе. Ну да, доброта сильнее лекарства. Старая как мир истина. Неужели же это выдавать за открытие?.. Врач стоял, негромко встряхивал спичечным коробком и знал, что истина сейчас рядом. Истина не была сложной.

Врач поправил одеяло, которым был укрыт Петя, и вышел. Было четыре часа ночи. Четыре часа оставалось до конца дежурства.

Три дня их забавлял молодой физик. У него было какое-то необычное искривление позвоночника. Он был ходячим. А на ночь ему ставили раскладушку меж Орловым и Щербиной.

— Я-то здесь человек случайный, — с самого начала заявил физик.

И он рассказал всем, что это такое — искривление позвоночника. И что операции вполне можно избежать, если делать такие-то и такие-то упражнения. Он лично делает их трижды в день. Очень эффективно, например, вытяжение. А ещё лучше — и это последнее слово медицины в данной области — вытяжение под водой. Чудо, а не процедура. Как бассейн. И совершенно не болезненно.

— Что это ты читаешь? — спросил он Орлова. — Медицинское что-нибудь?

— Нет.

— Тебя оперировали?

— Да.

— А чего ты тогда здесь?

— Меня оперировали два раза. Жду третью, — сказал Орлов, не отрываясь от книги.

Физик вздохнул:

— Н-да. Я вижу, вы тут всерьёз все обосновались.

И он опять повторил, что он здесь человек случайный. Он сказал, что ему даже как-то совестно находиться с ними в одной палате. Упражнения своего комплекса он, в общем-то, мог бы делать и дома. Забавно было слушать его. В нём было что-то очень свежее и наивное. Через три дня ему срочно была назначена операция, а ещё через день он лёг на операционный стол. А потом — в другую палату, где он тоже обосновался всерьёз. На постоянной койке.

Петя-солдат был иногородний, и к нему не приходил никто. Здесь, в Москве, никого у него не было.

К Орлову приходили чаще всего отец и брат. Они всё время шутили на одну и ту же тему. «Это он сейчас такой кислый», — говорил отец. «Ну ясно. А как только мы уходим, он принимается за сестрёночек», — говорил брат. Они считали, что они его здорово подбадривают.

— Слушай, что я придумал, — говорил брат. — Ты теперь кричи им так: «Орлову — утку и сестру на минутку». Пусть знают наших!

Отец сидел возле головы Орлова, а брат — у ног. С двух сторон на него накатывался отменный сексуальный юмор. Они всё время говорили о медсёстрах.

Когда они уходили, Орлов рассуждал:

— Они думают, что я прежний. Я, наверно, такой и был. Они привыкли, что на меня бабы вешаются.

— Не понимают они нас, — вздыхал Щербина.

— А ты не жди этого. Ведь как стараются.

— А мои вот и не стараются.

— Ты заметил, как отец краснел? Краснел, старый хрыч. А всё шутил.

— У тебя хорошие родичи. — Щербина опять вздохнул.

В наступившей тишине вдруг подал голос Петя-солдат:

— Я вспомнил, как я разбился.

Он уже в пятый раз «вдруг вспомнил», как он разбился. Он разбился на мотоцикле. Девушка, которая сидела у него за спиной, осталась целёхонька — редкий случай. Она пролетела около десяти метров.

К Щербине чаще всего приходила жена. И мать приходила.

— Опять ты раскис. — Жена целовала его. Она заваливала стол Щербины фруктами и конфетами. А он рассказывал ей о своих болях. И о том страхе, который появляется ближе к ночи.

— Ты разве не знаешь, что со страхом нужно бороться? — говорила жена.

Она пробовала его отвлечь — она рассказывала, что вот на работе у них задержали премию, а надо бы купить на осень пальто. На самом деле премию не задержали. Просто жена хотела поволновать его житейской заботой. А Щербина слушал, и слушал, и слушал, а потом говорил:

— Знаешь, этой ночью стала стрелять левая нога.

Он перебивал её не умышленно. Так получалось. Так было теперь устроено его сознание. И жена тут же отмечала этот его нюанс.

— Плохо, — вздыхала она. — Я ведь рассказываю, я тяну тебя к жизни. К живым людям. А ты не слушаешь. Не можешь оторваться от своих болячек.

Он молчал.

— Ну вот. Теперь ты раскис.

— Нет.

Щербина отворачивался и кое-как стряхивал наползшие слёзы. Когда он видел жену, они наползали сами собой.

— Раскис. Я же вижу.

— Нет.

Они немного ссорились. Жена говорила:

— Я люблю тебя бодрого и весёлого. Я люблю тебя мужественного. Такого, каким ты был…

Она вспоминала, каким он был, пока не сломался. Она ему здорово всё объясняла. А бедняга просто боялся. Бывший монтажник-высотник боялся предстоящей операции. И очень боялся наступающей ночи. И не умел этого скрыть.

И жена, сидя возле его койки, плакала:

— Господи, до чего же ты стал слабым. Как мне не повезло.

Бывший монтажник просил прощения. Он просил, чтоб она не плакала. И просил, чтоб обязательно пришла завтра. Если он наверняка знал, что завтра придут, засыпать было легче. Иногда ему даже удавалось уснуть сразу.

Позже к Щербине приходила мать.

Она сразу замечала, что он недавно плакал. Материнский глаз был зорок. Она вздыхала. Во вздохе было не только сочувствие сыну. Был ещё и скрытый упрёк этому поколению:

— Какие-то вы все слабые.

Мать выложила на стол еду. И выложила книги — книги она приносила в отдельной авоське, они были тщательно обёрнуты в целлофан. Это были книги про героев. Мать была библиотекарем — седенький библиотекарь, скромный и бескорыстный распространитель знаний. Мать уже очень давно верила в эти книги.

— Я целый вечер подбирала их.

— Спасибо, мама.

— Не мне спасибо. Писателям. А я только библиотекарь.

Книги лежали на полу, на газете, так, чтоб с постели достать рукой. На окне их держать не разрешалось; подоконники в больнице должны были быть чистыми. Каждый раз мать приносила штук пять или шесть. Щербина иногда их листал. А читал их Орлов. Орлов был самый читающий.

В конце посещения мать обязательно делала выпад в сторону жены Щербины — своей невестки. Они не любили друг друга. Мать считала, что это невестка так расслабила её могучего сына.

— Мы хотели, чтобы ты был энергичным, мужественным. А она… она хочет, чтобы ты был мямлей.

— Перестань, мама, — просил Щербина.

— Не перестану. Потому что это правда.

Мать стала пояснять, почему это правда. Щербина не слушал, он отключался. Он думал о старухе, которая спала возле Пети на полу, — он никак не мог вспомнить её отекшего лица, а голос помнил.

Мать уже не говорила о невестке. Она прощалась.

Час посещений подошёл к концу. Возле других коек тоже сидели — то мать, то брат, то жена, — сейчас они тоже вставали и прощались. Во всех палатах. В дверях все они ещё раз улыбались подбадривающей улыбкой.

И теперь к вечеру в палате оставались только больные. Всё те же лица. Как и каждую ночь. Щербина. Петя-солдат. И Орлов, про которого няньки говорили — самый читающий.