Вишнёвые слёзы

       Сквозь ресницы вижу плавающих солнечных зайчиков...

       «Вода в бочке поймала», — лениво-радостно отвечает едва проснувшийся мозг на вопрос «Откуда они здесь?». Взгляд скользит дальше, к окну, касаясь кипенно-белых занавесок с вышивкой ришелье. Бабушка не признаёт современных тяжёлых штор, «заслоняющих белый свет», и не ленясь кипятит и крахмалит их, отчего окна в её доме дышат... Их дыхание касается «яранки» — герани, и нежные белые и розовые бутоны слегка колышутся. Из кухни вполз нестерпимо-родной запах — смесь лёгкого дымка: «Только неделю назад щели в печке промазала, а они, вон, разошлись, таперь сызнова придётся затирать...» — и свежеиспечённых пирогов.

       — С ви-и-ишнями... — сладостно потягиваюсь я и вскакиваю с постели, встав босыми ногами прямо в солнце. Как себя помню, бабуля неизменно красила пол в ярко-жёлтый цвет.

       — Погодь чуток, — говорит бабушка, — дай им отдохнуть. Если зачнём резать прям сейчас, весь сок утекёт в полотенце. А вот как отпыхнут, то и можно будет их тревожить. Во всяком деле, Веточка, нужен тон да голос.

       Я сижу за столом, покрытым белоснежной связанной крючком скатертью. В открытое окно заглядывают мальвы. Передо мной, на огромном подносе, на льняных полотенцах — четыре пирога-полумесяца. Блестящие корочки отражают солнце. Беру один, разрезаю пополам и, держа двумя руками, зажмурившись в предвкушении удовольствия, начинаю есть. Пирог буквально тает во рту, из крупных вишен, раздавленных языком, льётся сок. Перепачкав губы, нос и щёки, я тянусь за вторым куском. Мне нравится, что я вся перемазалась. Чувствую себя маленькой девочкой, которую не заботит то, как она выглядит.

       — А вот зря говорят, будет коровка да курочка, состряпат и дурочка. Вон, Нюрынька Мудрёнова до семидесяти годов дожила, а стряпать так и не научилась. Я ей ко всем праздникам-бедам, крестинам-поминкам всё готовлю. Чуть что, она ко мне. Айда, говорит, Аннушк, ты. А то мою стряпню никто есть не будет. Иду... чай не чужие. Почитай, всю жизнь в одном селе живём, — как бы продолжая начатый разговор, но отвечая, видимо, каким-то своим мыслям, молвит бабуля.

       — Ты же сама говоришь, что во всём нужен тон да голос. А ведь голосом-то не каждый наделён. Вот, к примеру, хор. Людей в нём много, а солирует только один, а остальные подпевают. Это ты у нас — солистка! — прижавшись к родной щеке, хвалю я бабулю за неподражаемое умение готовить еду.

       Даже сваренная в мундире картошка в бабушкиных руках становилась лакомством. Она её очищала особым способом (непременно руками, а не ножом, облупливая тонкую шкурку, не захватывая мякоть, отчего она была кругла и гладка, как бильярдный шар), складывала в глиняную «чаплашку», ставила в тёплую печку. Картошечка покрывалась солнечной вкусной корочкой. Затем она её крупно нарезала, пересыпала зелёным луком и укропчиком, солила, поливала подсолнечным маслом и встряхивала. И никакого «провожатого» к ней не требуется, разве что капуста в вилочках. А уж эта её «колбаса» из пшённой каши со шкварками — вершина вкуса!

       Выходим на крыльцо. Она усаживается на верхнюю ступень, я — на нижнюю, положив голову свою ей на колени. Мои волосы струятся по чистым половицам, бабушкина рука оглаживает их, мурашки блаженства скачут по всему телу, я прикрываю глаза и слушаю журчание её голоса…

       — Я вот сама Библию не читала, но свёкор мой — твой прадед, царствие ему небесное, — золотой человек был… да… а вот он — читал. Бывало, придёт из церквы, возьмёт книгу, раскроет наугад, пальцем водит и губами шепчет про себя. А потом нам сказывал, о чём там писано. «Будут, — калякал, — по небу летать птицы железные, на земле не останется цветов — все на лядях будут. Да... и вода исчезнет. Люди побегут, подумают, что вода блестит, а это — золото. А небо всё железной паутиной опутают. И по земле будут ходить девицы — бесстыжи лица. И взмолится и стар, и млад, но будет поздно». Почитай всё и сбылося, о чём свёкор-то сказывал. Вон — опять гудит железна-то птица. А в городах, я прослышала, воду для питья в бутылках продают. Скоро, поди, и воздух в бутылки закупорют и будут по выдаче отпускать ём дышать. А про девиц и калякать не хочется.

       — Тогда давай про мужчин поговорим, — улыбаясь, перевожу тему разговора.

       — А чё про них баить, их наблюдать надобно. Вон, глянь на кочета. Он ведь ни в жисть не будет топтать ту курочку, которая сама присела, а будет гоняться за той, которая от него убёгла. А всё потому, что не по сердцу им то, что само в руки идёт. Нация у них такая. Охотничья. Высмотрит лису из всего лесу, которая ему приглянется больше других, и будет на пузе лежать суток трое на промёрзлой земле, чтобы только её дождаться. Вот такие они, — мужчины-то.

       Она тихо запевает:

       — Куда бежишь, тропинка милая, куда зовёшь, куда ведёшь?.. — и начинает заплетать мне косы, вплетая в них ромашки, сорванные тут же, у крыльца.

       Я подхватываю:

       — Кого ждала, кого любила я, уж не догонишь, не вернёшь...

       — Бабуль, а что ласточки, — так и прилетают к тебе?

       — А куды ж им деваться-то? Это их дом родной. Никак лет пятьдесят они гнездуются у меня. Скоро опять начнут учить деток своих летать. Помнишь ведь, не раз мы с тобой глядели, как ласточки крылами своими с обеих сторон дитё поддорживают, пока оно само не взлетит? Да... люди, и то не все так заботливы, как эти птицы.

       Я поднимаюсь, сажусь рядом и прижимаюсь к роднуле своей. Так, молча, сидим некоторое время.

       — Я тебе не сказывала, про Поленьку-то Седугину? Нет? Ну, что ты... она чудить начала. Выстирает в доме всё до нитки и сама ходит в одной мужниной безрукавке. Я ей калякаю: «Ты чего стары-то руки выставила?» А она в ответ: «Чай всё не как без рук», — остра на язык-то. «А что, — говорю, — кофту не поддела?» «Жалею, — бат, — недельку так похожу, а оно пускай себе полежит, чистое». Да... всяк по-своему с ума сходит. Я вот, от одиночества, с курами разговаривать начала. Говорю им: «Цыпурыньки мои да расцыпурыньки...» А они мне в ответ, протяжно так: «Ко-о-о-о-о, ко-о-о-о-о-о..».

       А, вон и Поленька, легка на помине. Глянь, опять всё выстирала! Заходи-заходи, соседушка!

       — А у тебя, Аннушка, я гляжу, гости?

       — Да... радость моя нецененна приехала. Скучилась, говорит, очень. И пирогов моих с вишнями давно не ела. Таких, говорит, никто не спечёт. Пойдём, я тебя угощу.

       Они заходят в дом, а я иду навестить свою вишенку.

       — Какая же ты большая стала! — говорю я ей, поглаживая по тонкому стану и усаживаясь напротив на скамеечку. — Соскучилась? И я по тебе — тоже. Сейчас расскажу тебе всё-всё-всё…

       — Ты… плачешь, вишенка?

       На стволе проступили янтарные капельки. Я нагнулась и слизнула их.

       Вкус вишневых слёз неповторим.

        Рассказ опубликован на портале Проза.ру в 2011 году.