Добро пожаловать!

      В жизни такое часто случается — к пятидесяти годам работа становится для человека тем единственным, что хоть как-то связывает его с миром. Часто, но только не с нашим героем: ему в жизни не выпало и того. Его профессия совершенно не располагала к общению с людьми. Вернее, располагала, но общение это выходило столь специфичным, что даже при желании его нельзя было назвать связью с внешним миром. Он лишь механически входил и выходил из него, этого пресловутого внешнего мира, как из равнодушной, лишь по необходимости обитаемой среды. Происходило это дважды в день — по дороге на работу и обратно. Проделывал он этот путь всегда пешком — в любую погоду и в любое время года. Начиналась эта дорога у дверей его квартиры, а заканчивалась у входа в серое, приземистое здание, окруженное ссутулившимися липами.

       Увы! — в любом уголке мира, в любой его стороне не найдётся другого места с таким же древним и жутким ореолом. Да, это был Дом Забвения. Последний Приют. Или просто морг. Именно здесь — уже тридцать лет — работал патологоанатом человек, о котором пойдёт далее речь.
       В те времена, когда он ещё не превратился в убеждённого нелюдима и был просто молодым человеком, его донельзя удивляла и даже выводила из себя манера обывателей непременно приписывать мертвецам, а потому и его профессии, разную чушь. Больше других, разумеется, в этом усердствовали дамы.
       Чаще всего его почему-то спрашивали: не снятся ли ему покойники по ночам? «С какой стати?» — злился он на подобную глупость: ведь не снятся же столярам их рубанки, а каменщикам кирпичи! Он даже пытался пару раз объясниться насчет этого, причём с несвойственной ему от природы горячностью. Спорил, убеждал, говорил о том, что мёртвые — это те же люди, которых вы знали долгие годы и которые жили с вами по соседству. Ещё вчера вы с ними разговаривали, пожимали им руки при встрече, а сегодня с ними случилось то, что случится однажды со всеми — их покинула жизнь. Всего-то! Здесь нет и не может быть места мистике и надуманной жути.
       Разумеется, все его потуги были тщетны: какой-то застарелый, прилипчивый гипноз, почти врожденное самовнушение, возраст которого и есть возраст самого человечества, действовал безотказно: смерть — это то, о чём даже говорить следует с опаской и затверженным голосом. И уж, тем более, не следует прикасаться всуе к тому, на что она распространила отсроченное право владения.

      И вот теперь, тёплым мартовским утром, этот одинокий и сумрачный человек шёл на работу. Весна выдалась ранней, так что снег уже почти сошёл, обнажив на асфальте человеческий мусор и во множестве собачье дерьмо. Он не любил весну. Или, вернее, она его не любила. Журчащими ручьями, звонким щебетом птиц, набирающим силу солнцем она каждый год в эту пору давала ему понять, что и на этом, котором уже по счёту, празднике жизни — празднике обновления решительно всего! — он снова лишний.

      Однако, переступив порог морга, он мгновенно избавлялся от этой жизнеутверждающей капеллы: внутри хмурого здания ни весной, ни летом, ни в любую другую пору не угадывалось места для сущего. Здесь было исконное, суверенное царствие мёртвых. Звонкая, стремительная жизнь словно спотыкалась и безропотно отступала перед его тёртым порогом, отделявшим живых — пока ещё — людей от их телесных теней, что покоились здесь, внутри пристанища сумрака и особого, тёмного холода. О! Этот холод имел вечную, неумолимую власть изгонять из любого забредшего в чертоги смерти его спокойствие духа и безотчётную радость от сопричастности к мимолетной жизни.

       Он коротко кивнул, здороваясь с двумя санитарами, курившими у окна, и спустился по пологой лестнице в подвал: там и находилась мертвецкая — его рабочее место. Врача с предыдущей смены уже не было. Он молча прошествовал до стола, стянул с себя плащ и привычным движением насадил его на вешалку. Раскрыв журнал, он с удовлетворением обнаружил, что сегодня ему предстояло составить заключение о смерти всего двух человек. Обычно их бывало куда больше.
       Он встал, надел халат и уже сделал шаг в сторону номерка 65, что висел на большом пальце человека, накрытого пластиковой простынёй, но потом передумал и вернулся за стол: сегодня ему было как-то не по себе. На него упала изрядная усталость после бессонной ночи: она бульдожьей хваткой вцепилась в поясницу, проникла во все телесные суставы и будто кислотой выжигала глаза, которые неумолимо смыкали потяжелевшие веки. Он выключил настольную лампу, и на долгом выдохе откинулся на спинку стула.

       «Проклятые кошки…» — гудело у него в голове с самого утра. Именно эти четвероногие твари были виновниками его теперешнего нездоровья: ему до самого рассвета не давала уснуть парочка усатых любовников, выбравшая себе место для всенощной оргии прямо под его окном. Доведённый до крайности, он дважды бросал в них с балкона картошкой, но отбить любовный пыл у кота и его подружки, разумеется, не смог: исчезнув на несколько минут, они снова возвращались почему-то именно под его окно, и начинали с того самого места, на котором их столь бесцеремонно прервали.
       «О, Демиург!.. Проклятый!!!.. Почему, создавая кошек, ты не сообщил им простого и замечательного свойства — умения заниматься любовью молча?» — обращался он в сердце своём к несовершенному творцу всю ночь напролёт.

       «Старею», — привычно помыслил он, совершенно не находя в себе сил для того, чтобы при-ступить к работе. Он сложил на долгом выдохе руки на стол и уронил на них свою трудную голову. В полудрёме прошло какое-то время, пока он вдруг не услышал сбоку чьи-то шаги. Открыв глаза, он увидел заведующего. «Чччёрт…» — поморщился: неприятно, когда начальство видит тебя спящим на работе.
       Заведующий покрутился немного, и ушёл, так и не сказав ни единого слова. Похоже, он и сам был крайне смущён от этой ситуации: ведь подчинённый годился ему в отцы, а сам он был в должности заведующего всего лишь два месяца.
       Так или иначе, дрёму как рукой сняло: патологоанатом встал и направился к номеру 65. Работа с телом заняла около часа: пришлось повозиться чуть дольше обычного. После этого он помыл руки, вернулся за стол и принялся писать заключение о смерти. Но едва он присел, как его естество вновь взмолилось хотя бы о минутной передышке. Он выключил лампу и опять опустил голову на вытянутую поперёк стола руку.
       Почти сразу, едва он закрыл глаза, им овладело странное чувство: ему казалось, что он снова не один. «Опять заведующий? — было первой его догадкой. — Теперь уже совсем нехорошо получается… А может, санитары?» Кто бы то ни был, он явственно чувствовал на себе его пристальный взгляд. Подняв наконец голову и открыв свинцовые веки, он никого перед собой не увидел. Однако ощущение тяжёлого взгляда по-прежнему не отпускало. Напротив, с каждой секундой оно нарастало, и в какой-то момент он догадался: тот, кто на него смотрит, стоит за спиной.

      Обернувшись, он действительно увидел перед собой человека. Вернее, он увидел нечто невообразимое: перед ним стоял голый, синюшного цвета мужчина. Глаза его были закрыты, но этот человек, без сомнения, смотрел на него. Или даже не на него: он смотрел в него, проницая своим взглядом слепца самые его потроха. Всю брюшину этого человека — да человека ли?! — разделял длинный, недавно затянутый шов, делая похожим его объёмистый живот на старый футбольный мяч со шнуровкой.
      Он почему-то совершенно не испугался и в первую же секунду узнал толстяка: это бренное тело он вскрывал третьего дня. В момент, когда его осенила эта счастливая догадка, он вдруг услышал странный шорох и неясное шевеление. Он оглянулся, и в ту же секунду прежняя резь перестала терзать его зраки, а вместо неё для измученных глаз явилась неизъяснимая блаженная услада: всё вокруг наполнилось всполохами мягкого голубого света. Было непонятно, откуда берётся этот нежный, с оттенками от серебристого до синего, свет. Было видно лишь, что он стремительно стягивается в огромный шар посреди мертвецкой.
       Зачарованный этим зрелищем, он не сразу заметил то странное, что творилось вокруг: прямо из стен стали появляться, а после прямо-таки повалили люди. Они были в том же обличии, что и человек за его спиной: на них не было одежд. У кого-то был долгий шов на животе, у кого-то на груди, а кто-то невозмутимо шагал со вскрытым черепом. В движении они были полупрозрачны, но как только останавливались, черты их будто затвердевали, и они принимали привычный для человеческого глаза образ.
       Звук, который сопровождал этот странный и жутковатый ход, был не менее жутким: казалось, само мироздание в невыносимых корчах исторгает из отверстого насилием чрева этих немыслимых существ — то ли теней, то ли нечто материальное.

       Они шли долго. В тех, кто вышел сначала, он признал ещё нескольких своих клиентов, а потом его осенила последняя догадка: это были все те, кого он вскрыл за свою жизнь. Возможно это совпадение, но буквально на днях он отчего-то задался этой парадоксальной мыслью: сколько всего мертвецов он потревожил своим скальпелем и фрезой за три десятка лет? Приблизительные подсчеты показали, что таких набиралось тысяч пять. И вот теперь все они по какой-то неясной причине решили явиться к нему с другой стороны бытия.
       Не смея даже пошевелиться, он молча наблюдал, как прямо на глазах прибавлялось этого странного люда. Они шли и шли, и было совершенно непонятно, — как небольшая комната мертвецкой вмещает в себя всех их? Они входили, проходили друг сквозь друга, ничуть не теряя при этом независимости в движениях и полностью сохраняя формы. Он уже понял, что все это происходит в каком-то ином измерении, возможность видеть которое открылась ему впервые и только что. Вот только почему это случилось? Непонятно…
       «Наверное, они всегда здесь бывают. Каждый день стоят и смотрят, как я потрошу их очередного собрата», — подумал он, представляя себе эту картину со стороны, а после поймал себя на другой мысли: он по-прежнему не испытывал ни малейшего страха перед лицом этого кошмарного действа. Его также удивляло и то, что он детально видел всех, кто обступил его. Словно он стоял в центре огромной площади, где его окружала толпа людей, но они не закрывали друг друга, а делали возможным видеть их всех, до самых последних рядов.
 
       Неизвестно, сколько именно прошло времени до тех пор, пока движение, наконец, прекратилось. Это случилось как-то разом, вдруг. Всё стихло: и звуки, и мерное колыхание студенистой толпы. Видимо, все кому положено теперь были здесь: с одной стороны — тени, а с другой стороны — он. В эту секунду ему даже в голову не могло прийти произнести хотя бы слово: он понимал, что эти существа сошлись не за тем, чтобы нечто услышать или увидеть, но за тем, чтобы нечто сказать, или свершить — над тем, кто стоял в центре.
       Дальнейшие события подтвердили эту мысль: его подхватили со всех сторон, — он явственно ощутил на себе странный холод этих прикосновений, — и повели к операционному столу. Он не сопротивлялся, ибо уверился: в этот момент происходит нечто, что и должно происходить с ним — здесь и сейчас. Сотни ледяных рук раздели и уложили его на холодный стол. Он увидел над собой мощные своды мертвецкой. Надо же! Он отработал в этом помещении почти тридцать лет и знал, кажется, все его чёрточки, вплоть до мелких трещин штукатурки и царапин на стенах, однако с этой точки не видел его ни разу. Теперь он обозревал мертвецкую так, как её видели мертвецы, пока он копошился в их внутренностях: а уж в том, что мертвецы видят, он к этому моменту убедился вполне.
 
      Тут до него донесся какой-то шелест: этот звук был явно из обычного, материального мира. Он повернул голову: так и есть — одна из объёмных теней взяла в свои худые руки журнал вскрытий, пролистала его, после чего гулко захлопнула. Потом это деятельное существо достало чистый бланк. В ту же секунду с другой стороны послышался шевеление и суетливый ропот. Он обернулся на звук. Из толпы вышла тень, и он сразу понял: этот — главный. В следующий миг случилась ещё одна метаморфоза:
      — Назовите вашу фамилию, имя и отчество, — не размыкая губ, произнес предводитель странного собрания, и слова его почему-то зазвучали сразу со всех сторон.
      Это было совершенно не похоже на человеческий голос или любой другой звук, издаваемый живым существом. Это прозвучало как низкий свистящий гул, однако он в точности понял, о чём его спрашивают. Он машинально произнёс свою фамилию вслух, но из него странным образом вышла не человеческая речь, а такой же низкий, тревожный гул, которым ему задавали вопрос. Прислушиваясь к шипящему эху своей фамилии под тяжёлыми сводами, он невольно подумал, что лишь таким голосом и могли бы заговорить мёртвые.

      Как только его фамилия, имя и отечество были занесены в анкету, последовал новый императив:
      — Назовите дату вашей смерти…
      — Дату смерти?.. — переспросил он, причём голос его при этом упал настолько, что стал немощным даже для мертвеца.
      — Дату смерти, — непреклонно повторил главный.
      — Не знаю…

      Толпа вокруг загудела на какой-то новый, невообразимый лад: ему казалось, что он находится в сарае, из щелей которого ветер выдувает бравурный заунывный свист. Он тут же догадался: они смеялись. Этот их смех в следующий миг отозвался в его груди таким же сиплым надсадным свистом.
      — Неужели не знаешь? — крикнули ему откуда-то из дальних рядов.
      — Ладно, разберемся, — процедил главный, и все смолкли. — Сегодня какое число?
      — Двадцатое… атое… атое, — в несколько волн прошёлся по рядам гул.
      — Это и будет датой смерти, — решил главный, и твёрдо повторил: — Двадцатое марта.

      Тут же раздался ещё один звук материального, человеческого, мира: кто-то взял скальпель из металлического лотка с инструментами. Он понял это, не глядя: если вы тридцать лет отработали с этой штуковиной в руке, то узнаете звук медицинской стали даже на том свете.

      Кто-то подошёл к нему, держа в своей полупрозрачной руке скальпель, — так, будто это был кухонный нож, — и без слова всадил ему остриё пониже грудины. Он не почувствовал боли. Собственно, он вообще ничего не почувствовал, — просто вчуже смотрел, как скальпель разделяет его плоть на животе, и даже в этом не находил ни малейшего повода для беспокойства. Когда брюшина, наконец, раскрылась огромным, губастым кошельком, переполненным потрохами, он круто изогнул шею, и заглянул в свой широко отверстый живот.
       В этот момент им двигал профессиональный интерес: он так давно имел дело с тем, что спрятано у человека под кожей, что и своё собственное тело давно уже читал, как открытую книгу. Он знал свои хвори, что называется, в лицо. Очень живо, до самых мелочных деталей, он представлял, как именно выглядят его склеротические сосуды, как и где расположены язвы на внутренних стенках желудка, какой неприглядный вид имеют его проклятые почки…  А теперь у него, — по чьей-то прихоти, — появилась возможность воочию убедиться в правильности своих представлений.

       — Дальше, — прогудел кому-то главный.
       Он оторвался на миг от созерцания своего кишечника и увидел, как ещё один загробный эскулап взял в руки другой инструмент и в два счета вскрыл ему грудную клетку.
       — Приступайте, — скомандовал главный, после чего присутствующие разом набросились на глубокий разлом, который простирался вдоль всего туловища: от основания ключиц и до паха.
       Существа из недвижимой недавно толпы с невероятным проворством расхватали его внутренности, и принялись наперебой их описывать.
       Кто-то, совсем уж оголтелый, ухватил его почку и торжествующе выкрикнул: «А-а-а-а!!! В почке камни! Камни в почке!!» Этого он узнал сразу: примерно неделю назад его привезли из ночного клуба с шестью пулями в груди. Его незамысловатые татуировки, спорадически покрывавшие плечи и грудь, были сделаны, конечно, не в тату-салоне, а где-то под Нижним Тагилом.
       «В почке камни!!!» — изо всех сил тужился он перекричать остальных, а потом принялся размашисто бить в почку скальпелем и методично совать в образовавшиеся дыры палец с наколотым на нём перстнем. «А-а-а-а!» — победно рычал он, если выковыривал очередное кварцевое образование. Через секунду снова: «А-а-а-а-а!» Превратив почку в фарш и не находя в ней больше ничего интересного, этот естествоиспытатель поиграл добытыми трофеями, словно игральными костями, и небрежно бросил их через плечо. Камни прошли через десяток полых тел, и, подпрыгивая на собственных неровностях, улетели под колченогий шкаф в углу.
       За считанные секунды странный консилиумом дал исчерпывающее описание всех его внутренних органов, а тот, кто стоял с журналом в руке, каким-то непостижимым образом успевал записывать это в протоколе вскрытия. Этот субъект был самым странным из всех, кто набился в мертвецкую: у него были смазанные, почти отсутствующие черты лица. Этим он и отличался от остальных. Кто-то, безусловно, начинал лепить их, но потом словно разочаровался в своем усердии и оставил работу незавершённой: на лице вполне законченным выглядел лишь лоб и узкий, неестественно вытянутый подбородок.   
 
       — Итак! — неожиданно гаркнул главный, положив конец вакханалии. — Какие будут мнения о причинах смерти?
       Какое-то время стояла мёртвая — в прямом смысле — тишина, которую после всё же нарушил чей-то неуверенный голос:
       — Пусть сам скажет.
       Все одобрительно загудели. Главный согласно кивнул и обратился к патологоанатому:
       — Итак, уважаемый, что вы можете сказать о причине своей смерти?
       — Сердечный приступ, что же ещё? — пожал он плечами: этот диагноз был бы очевиден даже для студента-медика.
       — Правильно… Верно… Приступ… — одобрительно загудела толпа.
       — Записал? — обратился главный к делопроизводителю, который что-то сосредоточенно строчил на бланке, заполняя уже последние строки.
       — Готово! — ответил тот, демонстрируя всем исписанный под завязку листок.
       Голос его показался знакомым. Однако остановить внимание на этом голосе не получилось: главный снова заговорил:   
       — Обычно новички называют причину собственной смерти раза с десятого. А то и вовсе не называют. Что ни говори, приятно иметь дело с профессионалом, — размашистым жестом протянул он напоследок руку изрядно раскуроченному патологоанатому и, твёрдо заглянув в глаза, добавил: «Добро пожаловать!»
       Именно так заключил он свою речь, после чего все вокруг дружно зааплодировали, придав ситуации неожиданную и неподдельную торжественность.
       Патологоанатом пожал протянутую ему руку, и неожиданно ощутил хорошо знакомое, уже не раз испытанное им чувство…
       Однажды — уже очень давно — скидывая простынь с очередного трупа, он увидел, что задубевшая рука мертвеца вытянулась к нему навстречу, словно для рукопожатия. Как-то само собой вышло, что он запросто пожал тогда ему руку, протянутую с того света. Позднее он делал это — здоровался с мёртвыми за руку — почти всегда: подобное стало для него привычкой и почти ритуалом.

       Главный тем временем отнял свою ладонь и медленно провёл ею по открытому разлому на теле от груди до подбрюшья, что остался после вскрытия. Плоть под его ладонью стала удивительным образом стягиваться и скрепляться грубым швом, будто невидимая швейная машина оставляла за собой нарочито небрежную, неровную строчку.
       Когда и с этим было покончено, главный подал знак, после чего пространство опять застонало и пришло в монотонное, тягучее движение: стены задрожали и с немыслимым скрежетом принялись глотать бесконечную прорву колыхавшихся теней.
       Когда всё стихло и рядом больше не осталось ни одной фигуры, патологоанатом встал со стола и, дрожа от озноба, стал одеваться. Вся его одежда лежала рядом, прямо на полу. Натягивая на себя белье, рубашку и брюки, а после ещё и рабочий халат, он ощущал давно уже забытую лёгкость в движениях и невероятную ясность мысли. Ему вдруг отчего-то захотелось крикнуть во весь голос и поколебать тишину, которая вселилась в мертвецкую после недавних невероятных событий. Он задрал голову кверху и испустил долгий — на сколько хватило дыхания — вопль. Стены проглотили его без малейшего эха и снова сгустили над ним терпеливую тишину.

       Он прошёл к столу и, насвистывая какую-то прилипчивую мелодию, — чего никогда не случалось с ним в прежней жизни, — стал размышлять о том, что же с ним нынче произошло. Окинув просветлённым взглядом свой стол, он увидел на нем листок, заполненный знакомым убористым почерком. Чччёрт! …это был его почерк!!! В полном смятении он взял бумагу и принялся читать. Это было заключение… о его смерти. На бланке аккуратным столбиком значились фамилия, имя, отчество, дата смерти — 20 марта — а в конце и её причина: «Острый сердечный приступ». Он бегло прочёл заключение и положил бумагу перед собой.
       Мысли его раз за разом возвращались к тени со смазанными чертами — тому странному существу, которое писало заключение о смерти. Его неясный, словно нарочно размытый облик, представлялся ему теперь знакомым. А ещё голос — он ведь сказал всего одно слово, но этого оказалось достаточно, чтобы безошибочно почувствовать в нем знакомую, родную душу. Он закинул руки за голову и откинулся на спинку стула. Но, прежде чем коснулся её, догадался: смазанная тень со знакомым голосом — это… он. Вернее, не он, а его тень. «Но как такое возможно? Ведь я ещё жив! Или уже нет?.. А может, эти тени рождаются по ту сторону в тот момент, когда мы являемся на свет по эту сторону, а в день смерти мы лишь воссоединяемся со своей половиной?»

        После этого умозаключения его мысли принялись скакать с одного на другое, — ему в голову неудержимо полезла всякая всячина. Однако ни что из того, чего касались его беглые мысли не было сродни тем постылым раздумьям, что одолевали его все последние годы.
       Напротив! ему стало неизъяснимо, прямо-таки до одури, весело. Его переполняли уже не силы, а какое-то озорство, незнакомое даже в молодости: такое с ним случалось лишь в детстве, во время игр. Он поднялся, подошел к шкафу и запустил под него руку: ему захотелось посмотреть на камни, которые выковырял из его почки загробный эскулап. Вот и они — несколько гранёных камушков, доставлявших ему столько боли в последние годы. Вернувшись к столу, он принялся внимательно разглядывать их при свете лампы и ещё раз прокрутил в памяти всё, что с ним случилось. Это ещё больше развеселило его.
       Он снова сверился в журнале, кого ему сегодня предстоит вскрыть, и обнаружил напротив своей фамилии два номера — 65 и 50. Так как 65-й был уже инвентаризирован, он направился к телу под номером 50.
       «Здравствуй, — пожал он руку мертвецу, откинув простынь. А после, словно опомнившись, добавил с неподдельным чувством: — Здравствуй, брат». В какой-то момент ему показалось, что мертвец тоже стиснул его руку в своей холодной ладони. Если бы не события, которые случились недавно, он бы решил, что ему померещилось. Но теперь он знал точно — мертвец действительно пожал ему руку: он узнал в его прикосновении те же ощущения, что остались после прощального рукопожатия с главным.
       Кроме того, он был вполне уверен, что покойник сейчас внимательно смотрит на него. Хотя нет, опять неверно: не на него, а в него. «Не волнуйтесь, — ободряюще похлопал он его по задубевшей грудине, — боли не будет», — и начал делать вскрытие. Этот мертвец оказался редкостным болтунишкой: весь час, пока патологоанатом возился с ним, он рассказывал, что не успел закончить при жизни несколько важных дел, регулярно прерывая свою сагу беспокойными вопросами типа «Ну что там, доктор?» Когда вскрытие было закончено, номер 50 настойчиво попросил прочитать ему вслух заключение о причине смерти и только после этого, наконец угомонился и отстал с расспросами — да и то потому лишь, что на него зашикали мертвецы с соседних каталок: он мешал их дрёме.

       Под гомон, что подняли покойники, он закончил писать заключение, и стал ходить взад-вперёд по мертвецкой, которая оказалась переполнена жизнью, сокрытой от непосвящённого. В какой-то миг он почувствовал, что ему стало жарко: одежда душила его, будто пекло. Он с наслаждением сорвал с себя всё, включая бельё. Ему по-прежнему хотелось выкинуть нечто невероятное, дерзкое — что-то, что не было ему свойственно прежде. В голову, как назло, не приходило ничего стоящего. Прохаживаясь в голом обличии вокруг хирургического стола, он вдруг запрыгнул на него, движимый душевным порывом, раскинул руки в стороны и уставился в потолок.
       Он сейчас думал о том же, о чём часто и без успеха размышлял до этого: «В чём же состоит смысл жизни?» Подобные терзания заканчивались для него, обычно, одним и тем же: если он думал об этом достаточно долго, то неизменно приходил к тому, что размышлял уже не о смысле жизни, а о её бессмысленности. Правда, в этот раз он пришёл к такому выводу сразу, в обход мучительных размышлений: «Жизнь не имеет смысла, — легко и без всякого сожаления признался он себе вслух. — Смысл имеет лишь смерть. А всё остальное — чепуха, видимость и просто постыдная глупость».
       Он ещё сильнее зажмурил глаза, и мысль его деятельно заметалась между другими вопросами, которые прежде казались ему неразрешимыми. Теперь же он с лёгкостью необыкновенной расправлялся с любым из них: ему даже становилось смешно и странно, что он не сумел додуматься до того или иного откровения раньше, в течение долгих лет жизни.

       Стремительный и триумфальный полёт его мыслей оборвался на внезапном ощущении, что на него вновь кто-то смотрит. Но теперь это был обычный, человеческий взгляд: он вполне прочувствовал разительное отличие между тем, как медленно и глубоко смотрят мёртвые, и тем, как поверхностно делают это живые.
       Он повернул голову и увидел заведующего. На этот раз патологоанатом совершенно не смутился, хотя ситуация была явно скандальной. Судите сами: совершенно голый врач разлегся на хирургическом столе и с блаженной улыбкой насвистывает себе что-то под нос.
       Заведующий, по всей видимости, наблюдал эту сцену достаточно долго, потому что оторопь, обуявшая его, уже вполне вызрела в округлившихся глазах, а также во всех дрожащих изгибах его растерянной позы. Немая сцена продлилась ещё несколько секунд, после чего заведующий и вовсе был обращён в бегство. Ещё бы! Этот ненормальный патологоанатом — в чём мать родила! — вдруг спрыгнул со стола и со странным блеском в глазах стал надвигаться на него с распростёртыми руками. Заведующий заметался, попятился, а потом очертя голову кинулся к дверям. Его побег сопровождался гулким, утробным хохотом всех присутствующих покойников.
       Впрочем, заведующий не мог слышать этого смеха, который к тому же вдруг прервала какая-то посторонняя беспокойная трель. Он не сразу понял, что бы это могло значить: звук был явно из той, прошлой жизни, а потому неприятно резал слух, отдаваясь глухой болью в висках. Понемногу стали смазываться, стираться стены мертвецкой и покойники, а ещё через мгновенье они вовсе пропали. Нестерпимая трель продолжала звучать на той же требовательной ноте. Наконец до него дошло: это будильник.

       Он открыл глаза и увидел свою комнату. Все его тело было покрыто липким холодным потом. Так тяжело он никогда не просыпался. Механический будильник, исчерпав свой дьявольский завод, сбавил напор, а после и вовсе подавился слабеющим звоном. Ему очень хотелось полежать ещё немного, но он чувствовал всем телом, как неприятно взмокло от пота постельное белье. Не прошло и минуты, как неуютный холод простыней вынудил его покинуть постель и отправиться в ванную, под горячий душ. Озноб скоро прошёл, а вот неуемная запазушная дрожь так и осталась беспокойным настойчивым тремором где-то глубоко в потрохах.

       Он вышел на кухню и затеял свой обычный завтрак: яичница с ветчиной и кофе. Потом передумал. Что-то внутри веще подсказывало: ни к чему всё это…

       Он несколько секунд смотрел, как бесится кипяток в чайнике, а после выключил газ, и подошёл к телефону. За все годы он ни разу не был на больничном, однако сегодня идти на работу ему, кажется, не стоило. Объяснившись в двух словах, он положил трубку и сел — почти упал — в потёртое кресло.

       В тот же миг он умер — от сердечного приступа.