Стреляный

 

Карай исчез в самом начале распадка. До этого пёс, набегавшийся за день по глубокому снегу, сачковал и тащился позади Николая. Пару раз охотник останавливался и пропускал собаку вперёд, но Карай, пробежав с пяток метров, забирал в сторону и, сделав полукруг, возвращался на следы хозяина. Когда Николай оборачивался, пёс садился, виновато отводил глаза, всем видом показывая — устал я, уж ты извини...

Николай Усачёв целый день бродил по старым заросшим гарям в вершине ключа Айрандай. Здесь он надеялся встретить кабанов, но не везло, лишь зря набил ноги да порядком припозднился. Теперь, поднимаясь небольшим распадком в пологую Айрандайскую гору, Николай поторапливался, рассчитывая до наступления темноты выйти к гладко накатанной тракторными санями дороге, что тянулась по обратному склону горы от дальних покосов к деревне...

Усачёв продирался сквозь заснеженные заросли чахмырника — багульника вперемешку с ольховыми кустами, когда, отвернув лицо от метнувшейся навстречу мёрзлой ветки, заметил, что Карая позади нет. Охотник остановился, оглядел кустарник вокруг себя, прислушался. Было тихо. Только монотонно шумел сосняк на гребнях распадка, да изредка раздавалось карканье вороны, одиноко кружившей над верхушками деревьев.

Николай выбрался из чахмырника на чистину, оперся плечом на корявую берёзку, закурил. «Надо было уже давно взять Карая на поводок, — подосадовал. — Загонит сейчас колонка или, несмотря что уставший, за козами упрётся. Ломай потом в темноте ноги, пока к дороге выберешься».

Как бы в ответ на его мысли, справа, метрах в ста на слух, взлаял пёс. Характерно взлаял, коротко. Усачёв выплюнул сигарету, насторожился, обшаривая глазами склон. Тишина...

Постояв с минуту, Николай приметил неподалеку пень. Подошёл, смахнул с него снежную шапку, подложил рукавицу и сел, повернувшись лицом к вершине распадка — левая рука придерживала на коленях ружьё, правая, оставшаяся в тонкой нитяной перчатке — за пазухой.

«Карай, — размышлял Усачёв, — учуял залёгших коз, спугнул их, а выбежав к лёжкам, взлаял... Если бы увидел самих коз, то залился бы тонким, задыхающимся от азарта лаем: «Ай-я-я-я-я-я-яй!». А так просто облаял пахну́вшие свежим духом лёжки... Пёс сейчас бросится вслед за козами и те, скорее всего, пойдут от собаки через гору на северный склон, а там могут и крутнуться...»

Усачёв взглянул на часы. Стрелки показывали без пятнадцати пять. Заходившее солнце ещё освещало верхушки сосен на гребнях распадка, но здесь, в глубине, день почти угас; заросли чахмырника, редкие деревья, снег — всё вокруг окунулось в серые краски зимнего вечера.

 

Лёгкий морозец, державшийся весь день, к вечеру начал усиливаться. Он проникал через старую суконную куртку Николая и, забираясь под пропотевший свитер, холодил разгорячённое ходьбой тело. Усачёв, сгорбившись на пне, зябко поводил плечами и смотрел на тёмные верхушки сухих листвяков, что торчали на горе среди пушистых сосен: где-то там, правее сушин, длинными, лёгкими скачками должны переваливать сейчас гору косули.

Охотник представил, как, прервав на мгновение свой бег, они останавливаются и, повернув морды с чёрными лакированными носами, скашивают большие влажные глаза, настораживают чуткие уши — не отстал ли, не оставил ли их в покое надоедливый преследователь?

Усачёв хорошо знал своего пса и был уверен, что как бы тот ни устал — коз так просто не бросит. Отжимая их влево, вычерчивая полукруг, Карай выгонит косуль к дороге, за которой лежит широкая, сухая болотина. Если козы пойдут через болотину в осинник, тогда пёс оставит их. А если козы, стремясь остаться в чаще, крутнуться перед дорогой, повернут вновь в гору, то тогда Караю останется лишь подправить их в сторону хозяина...

Николай очень ценил своего пса. И гордился его происхождением. Он взял Карая маленьким, трёхмесячным щенком четыре года тому назад, когда ушёл из закрывшегося лесопункта и устроился в местную школу мастером-трудовиком. В ту пору Николай, можно сказать, без собаки остался — прежний его пёс, Саян, состарился, обленился, а как по осени в козий капкан попал, так ещё и охромел...

Хорошую собаку трудно достать, но тут, к счастью, в школу перевёлся из другого села новый учитель географии — Михаил Иванович. Географ был уже в годах и к тому времени, будучи по натуре человеком ищущим, увлечённым и влюбчивым, сменил не одну школу района. Из какой деревни новая жена — в ту деревню и едет... Значился в его «послужном» списке и затерянный в горной части района тофаларский посёлок, куда только вертолётом из райцентра добраться было можно. А какие у тофов собаки, по всему району легенды ходили...

Вот Николай и уговорил Михаила Ивановича использовать старые знакомства среди тофов-промысловиков и достать хорошего щенка. С каждой своей добычи географу мяса подбрасывал, самого на охоту с собой несколько раз брал — с лесом местным знакомил... И на каникулах зимних слетал учитель в Тофаларию дочку старшую проведать, а заодно и щенка от зверовой лайки привёз...

Щенок был весь чёрный, лишь с небольшим белым «галстуком» на груди и жёлтыми пятнышками над бровями. Чёрный — по тофаларски «кара». «Кара, Карый, Карат, — подбирал тогда Усачёв клички. — А пускай будет Карай. И звучно, и в масть».

Николай щенка не баловал, лишь иногда скупо хвалил — опускал тяжёлую ладонь на загривок, слегка теребил уже стоявшие «топориком» уши. Когда щенок пытался схватить зубами за руку, предлагая поиграть, Усачёв деланно сердился и грозил пальцем. Пёсик, стараясь понять хозяина, садился, мёл вокруг себя хвостом и смешно склонял голову набок, смотря Николаю в глаза...

Пёс вырос сдержанным, не подлизывался, не вился вокруг ног, выпрашивая ласку, не прыгал на грудь. Но предан был хозяину безгранично и в лесу работал безукоризненно...

 

В подступающих сумерках Николай скользил взглядом по просветам между деревьев — не шелохнутся ли кусты, не мелькнут ли силуэты косуль... Вдруг вспомнилось, как с месяц тому назад сосед его, Виктор Годун, медведя убил. Случайно завалил, от неожиданности. Тогда, под седьмое ноября, мужики в деревне свиней своих резали, к празднику... А того в тайгу понесло, за Караугунский хребет. Переваливал из распадка в распадок, а склоны там, у распадков, крутые, со скальником на самом гребне... Виктор по одному склону поднимался, а медведь — навстречу, по другому. И одновременно, друг напротив друга, на гребень вскарабкались...

Мясо медвежье Виктор не ест, мол, ещё бабка его говорила: «Господь копыта есть разрешил, а лапы — нет!» Тушу Годун бросил, а шкуру приволочил с собой и на заборе вывесил...

Собаки по всей улице лай да вой подняли. Мужики соседские подошли. Федор Евдокимов посмотрел на шкуру да за кобелём своим побежал — натаскивать. Евдокимовский кобель шагов за полста ещё шерсть вздыбил, зубы оскалил, поводок из рук Фёдора рвёт, аж хрипит, задыхаясь! А до шкуры добрался, вцепился в её край зубами, да давай из стороны в сторону шмотать...

Фёдор начал Верного оттаскивать. Кобель шкуру не отпускает, рычит. Тут Годун кинулся добро своё спасать — шерсть-то из шкуры уже клочьями летит! Он с одного конца, Фёдор с другого — вызволили шкуру.

Не успел Евдокимов Верного увести, как Иван Сычёв своего пса приволок. Пёс только запах учуял — хвост поджал, скулит. Упёрся лапами, голову из ошейника освободил — и ходу...

 

Николай за происходящим тогда из-за своего забора поглядывал и только усмехался. Собаки — они как люди. Бывают злые, бывают трусливые. Одни добродушные, другие — себе на уме... Разные бывают собаки. Карай в это время лежал возле будки и, подняв голову, прислушивался к шуму за соседским забором. Иногда он начинал лаять на собак, иногда приподнимал верхнюю губу и тихонько рычал — шкуру чуял. Поймав взгляд Николая, Карай опускал голову на вытянутые вперёд лапы, прятал блестящие умные глаза и повиливал хвостом: «Да понимаю я, хозяин, баловство это всё. Вот в лесу...»

В лесу Карай был универсалом. Он и белку с колонком загонит, и кабана поставит, и перед медведем не спасует. Но больший азарт у Карая на косуль... По свежему следу будет гнать коз, пока из сил не выбьется, а уж подранка никогда не бросит. Случилось Николаю однажды, считай, по темноте, стрелять козла, да слабо зацепил — и кровь на следах была, а уходил козёл на махах по прямой и ложиться не собирался. Усачёв шел по следам, пока совсем не стемнело, а потом плюнул. Сначала просто ждал Карая, покуривая на валежине, затем стал звать, в воздух стрельнул — не возвращается! Не ночевать же в лесу — домой пошёл, надеясь, что Карай его по дороге нагонит...

Карай только к утру объявился с запачканной в крови шерстью на морде и груди — догнал где-то подранка и задавил. Не побоялся один ночью в лесу остаться. Может быть, правда, как болтают в районе, у тофов собаки с волками свадьбы крутят?..

Усачёв замерз, сидя на пне без движений и решил встать, размять ноги. И только поднялся, как на Арандайской горе, со стороны дороги, треснуло два выстрела. Один и немного погодя — второй. По звуку — не из ружья стреляли, а из карабина или из винтовки. Николай замер... Немного погодя он чутким ухом уловил треск веток и лёгкий топоток. По левому склону распадка мелькнули меж тёмных стволов два белых пятна — козьи «фартуки». Далеко, но стрелять было можно, и Николай успел бы выстрелить, наудачу, но не сейчас... Сейчас он только покосился вслед уходящим косулям, а сам, подавшись всем телом вперёд, всматривался в вершинку распадка, в сторону раздавшихся выстрелов. Внутри у Николая всё обмерло — ему послышалось, что после первого выстрела, завизжала собака...

Усачёв сделал пару шагов в гору, но остановился, закурил. Перетаптываясь на месте и постукивая промёрзшими валенками один о другой, то и дело, поглядывая на часы, Николай заставил себя выждать десять минут. Собаки всё не было... Когда стрелки на часах показали ровно половину шестого, охотник двинулся вверх по распадку. Он чуть замешкался, выйдя на свежие козьи следы, а затем пошагал, загребая снег вдоль следов косуль, рассудив, что рано или поздно по ним он выйдет и на следы Карая.

Когда Николай спускался по обратному, пологому, склону Айрандайской горы, спотыкаясь и оступаясь на занесённом снегом валежнике, от дороги донёсся звук заводящегося автомобильного мотора. Немного погодя машина тронулась: звук работающего двигателя стал удаляться и затихать. Усачёв остановился, решая, продолжать ли движение дальше по уже едва различимым в стремительно наступающей темноте козьим следам или выходить напрямую к дороге, где заводилась машина, и разбираться со следами людскими. После недолгих раздумий Николай повернул к дороге. И не успел сделать десятка шагов, как наткнулся на Карая.

Собака чёрным бесформенным комком лежала под кустом багульника. Возле собаки следы — несколько человек топталось. Подойдя к Караю вплотную, Николай молча, сжав зубы, снял рюкзак и нашарил в глубоком боковом кармане фонарь...

Первая пуля перебила псу лапу. Вторая пуля прошила пса насквозь в районе лопаток. Николай водил фонарем из стороны в сторону, и снопик света фокусировался то на запрокинутой морде с остекленевшими глазами и прикушенным языком, то на свалявшемся, промоченном кровью, боку, то на торчащей, неестественно вывернутой лапе...

Охотник опустился перед собакой на колени.

Он смотрел на огрубевшие, все в старых порезах, подушечки перебитой лапы, а перед глазами вставала совсем другая картина: светит солнце, искрится снег, потрескивает костёр под закипающим котелком, терпко пахнет болотным багульником... Карай, только что умявший толстый ломоть хлеба, лежит поодаль от костра и выгрызает из лапы намёрзшие между пальцев ледышки...

Усачёв с трудом встал. Нащупав в правом кармане суконной куртки собачий поводок, громко, зло, матюгнулся. Затем, давя подступающий к горлу комок, снял с собаки ошейник и забросал её тело снегом. Скрипнул зубами и, вскинув ружьё, сдуплетил в чёрное с россыпью тусклых звёзд небо. Положил стреляные гильзы на бугорок: так делают, когда добудут косулю ещё в начале дня и, разделав и сложив мясо в рюкзак, оставляют его в приметном месте под «охраной» пахнущих пороховой гарью гильз, отпугивая от добычи хищных зверьков.

...Четверо их было. Возвращались домой на уазике со стороны покосов да, видимо, решили сделать здесь последний загон. Трое углубились в лес и встали на номера, выстроившись в линию вдоль старой заросшей тропы. А загонщик, предварительно высаженный по дороге, шёл чащей к номерам, выполняя гон.

Стрелял средний номер. Услышал за спиной коз, махами уходящих из-под Карая, повернулся. По козам выстрелить не успел. Тем временем Карай, обрезая коз, забрал вправо и выскочил из-за кустов багульника к тропе. Приостановился, увидев человека...

Разобравшись в следах, полностью выяснив картину происшедшего, Николай Усачёв почти бежал по дороге в сторону села.

— Убью гадёнышей, — цедил Николай сквозь зубы. Обида, злость, жажда мести — найти и немедленно наказать — подталкивали его в спину.

На подходе к селу дорога спускалась с Айрандайской горы и, миновав покрытую свежей наледью речушку, поднималась на пригорок, откуда уже видны были призывно помигивающие огоньки деревенских домов. Обычно вид этих, пока ещё далёких огней, придавал возвращавшемуся с охоты Николаю сил и навевал мысли о скором отдыхе, горячем ужине, жаркой баньке... Сейчас, глядя на мерцающие впереди огни, Усачёв думал лишь об одном: «Кто? Зачем?!»

У начала села дорога раздваивалась. Основная, с клочьями сена по обочинам, ныряла в ближний проулок, а отвилок огибал огороды крайних домов и выходил к тракту, что соединял село с райцентром. На развилке хорошо было видно, как уазик слегка занесло, когда он поворачивал к проулку: протекторы шин оставили здесь чёткий, заметный след. Оскальзываясь на заледеневших валенках, Усачёв заспешил в село.

Николай всегда уходил на охоту затемно, огородами. И возвращался по темноте тоже огородами. Примета такая была — нельзя никому на глаза попадаться и когда на охоту идешь, и когда возвращаешься... Сейчас Николаю было не до примет, и он открыто шагал с ружьём на плече по центральной улице села, выискивая, к чьему двору подъехала машина...

Новенький, блестящий уазик стоял под окнами брусового дома, где размещалась сельская администрация. Несмотря на поздний час, в окнах дома горел свет. Подойдя к крыльцу, Николай замялся: «Вон оно как... Начальство поохотится, что ли, приезжало?» Достал было в нерешительности сигарету, покрутил между пальцами, разминая, но, так и не прикурив, бросил и поднялся на крыльцо. Дверь, рядом с которой красовалась старая, облезлая вывеска со словами «сельский совет», оказалась заперта, и Усачёв с силой ударил в дверь кулаком. Раз. Другой.

— Пропусти, — буркнул он выглянувшему председателю, главе сельской администрации, и, отстранив его, вошёл в помещение. Быстро огляделся. Отметил в правом углу прислонённые к стене карабин и два ружья «вертикалки», на вешалке дорогой охотничий камуфляж, а слева, у стола, старенькое ружьё шестнадцатого калибра. Из председательского кабинета доносились приглушённые голоса.

— Ты куда? — уцепился сзади за рукав куртки председатель. — Тебе чего надо?!

Усачёв молча дёрнул рукой, освобождаясь, в два шага оказался у двери, что вела из приёмной в кабинет, и резко толкнул её.

— Кто? — срывающимся голосом спросил Николай, оказавшись в ярко освещённой комнате.

Трое мужчин, сидевших за длинным столом, прервав разговор, с удивлением смотрели на ввалившегося в кабинет мужика.

— Кто? — повторил Николай и швырнул на стол собачий ошейник.

Ошейник упал в тарелку с нарезанной колбасой, одним концом повалив пару налитых рюмок, а другим, с массивной пряжкой, звонко ударил по бутылке коньяка. Сидевший слева мужик вскочил, смахивая со штанов пролитый из рюмок коньяк, второй, справа, застыл с наколотым на вилку ломтиком колбасы в зависшей над столом руке. Лысоватый тучный мужчина, восседавший в дальнем конце стола, побагровел и упёрся жёстким взглядом в нарушителя их застолья.

Лысого Николай узнал. Это был заместитель мэра района Никитин. Раньше, при советской власти, он возглавлял комиссию по персональным делам в райкоме партии — «расстрельную тройку», как в шутку, по аналогии с известными временами, называли эту парткомиссию...

— Ну, вот что, мужики, — Усачёв смотрел прямо в глаза Никитину. — Собаку вы у меня убили... Что будем делать?

«Морду бы набить этому чинуше, да так, чтобы на всю жизнь запомнил, — мелькнуло в голове у Николая. — Карабин-то наверняка его, да и на среднем номере кто, кроме Никитина, мог стоять? Эти двое, по всему, сошки помельче... На крайних номерах были, а загонял председатель».

Усачёв поправил шапку, из-под которой выбились потные с густой проседью волосы и, перехватив ремень ружья, двинулся к столу, оставляя на крашеном полу мокрые следы от подтаявших в тепле валенок. Широкоплечий, в грубой суконной куртке перехваченной патронташем, Николай медленно приближался к напрягшимся за столом мужикам.

— Усачёв! Сдурел, что ли?! — щуплый председатель выскочил перед Николаем, пытаясь загородить собой стол. — А ну выйди из кабинета!

Николай снял с плеча ружьё. Председатель попятился и, наткнувшись на край стола, замер. Усачёв хмыкнул и, шагнув к ряду мягких стульев, что стояли вдоль стены кабинета, выдвинул один из них и сел, положив ружьё на колени:

— Так что будем делать? Собака охотничья, зарегистрированная...

Какая, на хрен, собака! — придя в себя, возмутился облитый коньяком мужик. Ты чего тут устроил? Неприятностей захотел?!

— А ты мне не угрожай, — вскинулся Николай. — Говорю, собака охотничья... На неё у меня и документ имеется. Я в суд подам.

— Ты гляди, как заговорили! Шёл бы ты отсюда... — начал было второй мужик и умолк, почувствовав у себя на плече руку Никитина.

Заместитель мэра, хотя и был под хмельком, понимал, что делать вид, будто они здесь ни при чём и никакую собаку в глаза не видели, бесполезно. С этим охотником, раз уж он нашёл их и сюда так нахально ввалился — не прокатит. Но и просто послать его куда подальше, он не мог — народ сейчас разболтался, чуть чего, действительно в суд норовит бежать. А скандалы сейчас, перед выборами мэра, не нужны — ни крупные, ни мелкие... «Надо как-то на тормозах это дело спустить, — думал Никитин. — Тем более что сидит этот мужик с ружьём на коленях и кто его знает, что за мысли в его башке сейчас бродят...»

— Послушай, — начал Никитин. — Как там тебя...

— Усачёв это, Николай, — процедил председатель. — Из лесничества... Раньше в лесопункте мастером работал, потом в школе болтался.

— Болтался! Это ты здесь... болтаешься, начальство охотой развлекаешь, — вспылил Николай. — А я в школе пацанам трактор преподавал! В лесничество ушёл, потому как в школе зарплату по полугоду не платили...

— Да ты...

— Не лезь! — оборвал председателя Никитин.

Помолчал немного, что-то обдумывая, затем вновь обратился к Усачёву:

— Слушай, Николай, садись-ка за стол, договоримся... Сколько за собаку хочешь?

В кабинете воцарилась тишина. Обиженный председатель отошёл к окну и там притих, а приятели Никитина с любопытством поглядывали то на Усачёва, то на заместителя мэра. Их стала забавлять ситуация, из которой Никитину, курировавшему всё лесное хозяйство района и претендовавшего на пост мэра на весенних выборах, приходилось сейчас выкручиваться...

— У тебя денег не хватит, — растеряно пробурчал Николай, не ожидавший такого поворота. — Знаешь, сколько я коз с Караем добыл? Из Тофаларии пёс...

— Да брось ты, договоримся... Семёныч! — Никитин махнул рукой председателю. — Налей-ка нам с Николаем по стопочке. А ты, — вновь повернулся к Усачёву, — не думай, не специально Иван твоего пса стрелял, — кивнул на мужика в белом свитере. — За волка в темноте принял, испугался. Правда, Иван?

— Нашли волка, — усмехнулся Усачёв, заметив, как мужик, на которого кивнул Никитин, сначала удивлённо округлил глаза, а уж потом, вынуждено соглашаясь, нехотя мотнул головой. — Карай чёрный, с ошейником... Да и светло ещё было, когда стреляли. А что деньги? Деньгами собаку не вернуть...

Никитин нахмурился, упёрся тяжёлым взглядом в стол. Барабанил пальцами по лакированной поверхности рядом со своей рюмкой. Вдруг резко поднял голову, оживился:

— Не вернуть, говоришь? У меня связи в областном питомнике есть... У тебя откуда собака была? Из Тофаларии? Да там что сами тофы, что их собаки давно повыродились! Я тебе настоящую лайку достану, в питомнике обученную. Договорились?

— Усачёв задумался, кинул хмурый, недоверчивый взгляд на заместителя мэра, затем, тяжело поднявшись со стула, сдёрнул со стола ошейник и, забросив на плечо ружьё, двинулся к выходу. В дверях он полуобернулся и, слегка помешкав, глядя в пол, негромко сказал:

— Ну что ж, если из питомника... Но смотри... — и не найдя, чем пригрозить, лишь стукнул кулаком по косяку и вышел, хлопнув за собой дверью.

 

На улице, на свежем воздухе, в Николае снова стала закипать злость. «Надо было отходить собачьим поводком по физиономии, а не разговаривать, — хорохорился он сам перед собой. — Специально же стрелял этот гад — развлекался! Стрелок, твою мать, жрал шашлыки на покосах полдня, выпивал, природой любуясь! Ну и валил бы домой, налюбовавшись, нет же — в охотника поиграть захотелось!

Собаку пообещал... Они там привыкли народ дурить: и в старые времена жировали, и сейчас опять на коне. Случись ещё чего, снова при власти будут — порода... Ладно, посмотрим. Ведь при свидетелях обещал... Карая уж не вернуть, а без собаки какая охота?»

Дома он вытребовал бутылку, которая всегда была у жены в заначке и, выпивая рюмку за рюмкой, заставил бабу свою выслушивать всю историю в подробностях, пока та в сердцах не махнула рукой и не отправилась спать со словами:

— Развесил уши! Собаку ему, — передразнила, — из пито-омника! Нашёл, кого слушать, на пенсию скоро, а всё обещаниям прохиндейским веришь! Давали деньги — надо было брать, они там половину района уже продали, не бедные. Ложись, давай, а то завтра на работу тебя не подымешь...

Укладываясь, она ещё долго что-то ворчала в спальне — тоже переживала.... А Николай, оставшись на кухне один, до полуночи сидел над опустевшей бутылкой и то в приступе гнева скрипел зубами и сжимал до хруста кулаки, то, расслабившись, безвольно пускал пьяную слезу...

 

Всю следующую неделю Усачёв изо дня в день ходил в бор заготавливать сосновую шишку. План в этом году спустили не маленький, но Усачёв справился быстро — в бору, где на памяти Николая никогда раньше лес не валили, сейчас появились обширные вырубки. Здесь, среди истолчённого тракторами подлеска, валялись кучи сосновых ветвей и верхушек, усыпанных зелёными шершавыми пирамидками — всё, что осталось от спиленных и вывезенных деревьев. Собирай не хочу...

Бор находился, считай, у самой деревни, однако хозяина частного предприятия, чьи люди валили там лес, это не смущало. Все необходимые разрешительные бумаги у него имелись, а каким образом они были получены — кому какое дело?

Вот и собирал Николай шишки со смешанным чувством — с одной стороны лёгкая добыча, а с другой — сердце щемит при взгляде на знакомый с детства лес, ставший в одночасье каким-то чужим из-за обширных проплешин. А тут ещё Карай...

Усачёв даже ружье с собой не брал когда отправлялся в бор, а когда в лесу попадались беличьи или козьи следы, только мрачнел и торопливо проходил мимо.

В пятницу, после обеда, Усачёв, забросив в коляску своего обшарпанного «Урала» мешки с шишкой, повёз их в контору лесничества. Пока сдал шишку, пока потолкался у старенького «полста третьего» вместе с мужиками, что помогали шофёру чинить древний грузовик — часа два прошло. А когда Николай вернулся домой, то обнаружил в своём дворе молодого ярко-рыжего пса.

Пёс, крутившийся возле летней кухни, увидев Усачёва, насторожился и, слегка повиливая пушистым свёрнутым в кольцо хвостом, пару раз осторожно гавкнул.

— Явился? — выглянула на шум из кухни жена. — Сажай свой «подарок» на цепь, а то он мне не даётся... Я только к нему с ошейником, а он рычать...

— Откуда собака? Никитин? — хрипло спросил Николай, медленно подходя ко псу.

— Никитин... Облагодетельствовал он тебя, оказывается... Участковый наш, когда этого рыжего привёз, так и сказал: «Никитин мужику твоему собаку дарит!»

И, издеваясь, добавила:

— Мог бы и шубу с «барского» плеча пожаловать в придачу...

— Из питомника? А зовут как? — Усачёв, не сводил глаз с собаки.

— Участковый сказал «Рыжик», — фыркнула жена и убралась назад в кухню.

 

Вечером, при свете лампочки, что освещала ограду, Николай долго сидел на крыльце — курил, наблюдал за собакой.

«Худой какой-то, — думал, с сомнением поглядывая на пса. — А так вроде крупный, в холке повыше Карая будет. Уши стоят, хвост закручен... Рыжик! Какое же это имя для охотничьей собаки? Кошачье прямо... Буду звать просто — Рыжий».

Пёс в это время гремел цепью, обживая будку. Он то заскакивал внутрь и зарывался носом в пахучее сено, то выскакивал и, мотая головой, громко чихал. Порой он подбегал к старой кастрюльке, из которой всегда ел Карай и, вопросительно взглянув на Усачёва, лаял.

Николай уже два раза за вечер наполнял кастрюльку кусками хлеба и заливал старыми щами, но псу всё было мало. «Ишь, оголодал, — качал головой Николай. — Наверное, пока из питомника везли, да пока целый день в городе сидел, и не покормили ни разу...»

Перед тем, как отправиться в дом, Усачёв подошёл к собаке и, теребя её за уши и поглаживая по голове, заодно нашарил пальцами особый выступ на черепе. Затем присел и, осаживая распрыгавшегося пса, попытался заглянуть тому в пасть. Осмотром остался доволен: выступ на ощупь показался острым и волнистая «гребенка» на нёбе вроде бы рельефная... По всем приметам — охотничий пёс. Только масть немного смущала...

В субботу Усачёв весь день провёл дома, колол и складывал под навес дрова. А с вечера стал готовиться к охоте. По-хорошему, Рыжего надо было подержать с недельку, не выводя в лес, но Николаю не терпелось испытать пса... «Ничего, — говорил он себе, — на охоте поближе и познакомимся».

Когда рано утром Усачёв вышел с ружьем на крыльцо, Рыжий бросился, было, навстречу, но вдруг поджал хвост и забился обратно в будку. «Что это с ним?» — удивился Николай, не понимая, что так напугало пса. Ухватившись за цепь, он вытащил ворчащую собаку из будки, зажал между колен и, быстро поменяв ошейник, потянул на поводке в сторону огорода.

Пока Николай шёл через огород, а затем пересекал редкий замусоренный свалками лес, что тянулся узкой полосой вдоль села, ему приходилось то и дело поддёргивать за поводок упирающуюся собаку. Раздражённому Усачёву вспоминалось, как рвался на охоту Карай... И когда Рыжий в очередной раз заартачился, Николай не выдержал и, повернувшись, двинул его с досады ногой...

Преодолев лесок, Усачёв зашагал заснеженным полем в сторону бора. Рыжий, немного успокоившись, затрусил впереди. Сначала он время от времени опасливо оборачивался на Николая, а затем его стали отвлекать полевые мыши, что водились здесь в изобилии и сновали сейчас где-то глубоко под снегом. Опустив голову, Рыжий рыскал по сторонам, насколько позволял поводок, а порой, вдруг резво скакнув, пытался прижать обнаруженную мышь передними лапами...

Бороздя глубокий зализанный ветром снег, Николай посматривал на чернеющую впереди кромку леса, прикидывая, в какую часть бора сегодня направиться. «Если так дальше дело пойдет, — думал он, вспоминая вырубки, — и коз скоро нигде не найдёшь. То компании эти оголтелые из города приезжают с карабинами да ружьями многозарядными, то сосняк подчистую вырубают...»

На опушке Николай, отпустив собаку, двинулся вглубь бора. Освобождённый от поводка пёс отбежал в сторону и неуверенно последовал за охотником, настороженно принюхиваясь и прислушиваясь к застывшему в морозной утренней спячке лесу.

— Вперёд Рыжий! — подстегнул его Николай. — Вперёд!

И резко повернулся в сторону громкого шума — метрах в двадцати от охотника тяжело поднялся с земли глухарь и, суматошно хлопая крыльями, метнулся меж сосен.

Ещё не увидев птицу, а лишь услышав, Николай, привычным движением сдвигая предохранитель, взбросил ружьё к плечу, а затем, поймав стволами в небольшом просвете между деревьями цель, выстрелил... Низко летящий глухарь рухнул и забился на снегу.

— Ай-ай-ай-ай! — заголосил сбоку Рыжий. — Ай-ай-ай-ай... — и, поджав хвост, кинулся прочь от Николая.

Поражённый Усачёв провожал непонимающим взглядом собаку, пока та не скрылась в густом подлеске. «Стреляный!» — осенило вдруг его.

Какое-то время разочарованный охотник стоял, не отводя глаз от кустарника, в котором исчез Рыжий, а потом медленно побрел к своей добыче. «Стреляный... — криво усмехался он. — Такой одного вида ружья боится, не то что выстрела! Пропащий пёс... Удружили мне, нечего сказать!»

Подойдя к глухарю, который в агонии всё ещё судорожно тянул свои мохнатые ноги, Николай опустился рядом с ним в снег и безучастно сидел, подняв голову к встающему из-за дальних сопок красному солнцу, сам похожий на большую подстреленную птицу...

 

Рыжего он больше не видел. На опушке, когда Николай, придя в себя, окликнул несколько раз собаку, та не появилась. Не пришёл пёс и домой. Прозревший Усачёв теперь понимал, из какого «питомника» ему привезли «подарок»... Поймали по распоряжению Никитина где-нибудь в городе, выбрав среди бездомных собак самую приличную с виду... Откуда им было знать, что за красивой шкурой собаки кто-то уже неудачно поохотился, собираясь пустить ее на унты или шапку...

— Дурак ты и есть дурак, — ругала его жена. — Посмотри на себя... Кто ты такой? Разве стали бы для тебя суетиться? Деньги надо было брать!

Николай отмалчивался и только темнел лицом.

После Нового года, под Рождество, он взял маленького щенка у Сеньки Шаламова — шофёра из лесничества.

— Бери Николай, не пожалеешь, — говорил Сенька, когда Николай, прихватив с собой бутылку, зашёл к нему за щенком. — Ты мою сучонку знаешь, она, шельма, в лесу страсть, какая шустрая! А гулялась с Евдокимовским кобелём... Хороший пёс вырастет... Ну, наливай!

Собачонок был тёмненький и внешне напоминал Карая в его щенячьем возрасте. Наблюдая, как толстозадый с куцым хвостиком щенок неуклюже передвигается по Сенькиному двору, то рыча на щепку, которая застряла между чурок и никак ему не давалась, то задирая кошку, отирающуюся у крыльца, Николай чувствовал, как медленно отступает накопившаяся на душе тяжесть...

В конце марта, сговорившись с тем же Сенькой, Усачёв поехал в райцентр за порохом. В охотничьем магазине, мужики долго толкались у прилавка, за которым на большом стенде красовались разномастные ружья и карабины. А налюбовавшись на дорогое оружие и закупив порох, пыжи и прочую мелочёвку, решили скоротать время до рейсового автобуса в дешёвой пельменной, что располагалась напротив районной администрации.

Когда Николай с Сенькой подходили к пельменной, их чуть не окатил талой водой из лужи большой чёрный джип. Машина, обогнав их, сделала разворот и лихо подкатила к крыльцу администрации. Из машины тяжело выбрался Никитин и, сунув руки в карманы кожаного плаща, важно, не глядя по сторонам, поднялся по ступенькам и скрылся за высокими дверями.

          — Гляди, — пихнул Шаламов локтем Николая. — Мэр новый... Старый-то, говорят, губернатору не угодил.... Ты-то за кого голосовал? Я за Никитина — в газете писали, что ничего мужик, хозяйственный...

          — Писали! — всколыхнулась в Николае старая обида. — В свой карман он «хозяйственный»! Я, Сенька, учёный уже, стреляный... Нет у меня к ним доверия! Все они там — Николай махнул рукой в сторону администрации — Одним миром мазаны! Балаболы...

         Он хотел ещё что-нибудь добавить — резкое, матерное. Но только сплюнул в сторону двухэтажного покосившегося здания и растёр плевок подошвой на растрескавшемся, грязном, сто лет не менявшемся асфальте.

 

Омск, 2008

 

         Рассказ опубликован на портале Проза.ру в 2013 году.