Инсталляция

Tanta es la perfección, que tu propia vida te parece una mierda.

Столь велико совершенство, что твоя собственная жизнь

кажется тебе <полным> дерьмом.

(Некто об искусстве балета)

 

     Я уже не помню, как мы с тобой встретились. Кто кому позвонил, кто кого позвал.

     Гуляли по городу. Затем поехали к тебе, пить чай.

     Вначале мы действительно пили чай. А затем — какое-то сладкое тёмное и тягучее вино.

     После ты показывала мне дом. Мы бродили по огромным залам, холлам, комнатам и переходам, поднимались и спускались с этажа на этаж, ты что-то объясняла, рассказывала о том, что и как здесь было раньше, о том, что ты успела уже изменить и что обязательно изменишь потом, показывала мне какие-то свои вещи, которые уже успела сюда перевезти.

     Повсюду сновала прислуга, но на нас мало кто обращал внимание. Все были заняты более важными, чем мы с тобой, делами.

     Они готовились.

 

     Завтра свадьба. Завтра ты выходишь замуж.

     А сегодня приезжают родственники жениха. Это его дом. Самого его сейчас здесь нет.

     И зачем-то ты решила мне их, этих родственников, показать.

     Или сама захотела посмотреть на них.

 

     Мы выходим из дома, спускаемся по белым мраморным ступеням и идём к большим чугунным воротам, но не по серой длинной и прямой хрустящей щебнем дорожке, по которой пришли, а по боковой тропинке, пробираясь сквозь тонкую и прозрачную тень каких-то серебристых деревьев, под пение цикад и стрекот кузнечиков; а после петляем между прохладными и душистыми, со смолистым запахом, вечнозелёными растениями, очень тёмными и плотными, выстриженными каким-то замысловатым геометрически правильным узором и образующими настоящий лабиринт, который, судя по всему, ты уже успела не только изучить, но и выучить наизусть.

     По временам вечернее солнце выхватывает из тени твои тёмные гладкие волосы, они шёлково и нежно вспыхивают, а затем вновь тускнеют и гаснут. Но тебе и дела нет до этого.

 

     Почему-то на память приходят виденные мною когда-то, один всего раз, колибри. Молчаливо и совершенно никого не таясь и не боясь, бесшумно и почти невидимо работая крылышками, они пили нектар из каких-то огромных красных цветов. На расстоянии вытянутой руки. Буквально. Но взять, поймать... невозможно.

     Ты и есть... какая-то странная, нездешняя, невиданная... молчаливая птица... в этом странном саду.

     Мы доходим до ворот, вернее, до забора слева от них, останавливаемся и ждём.

 

     Наконец гости приезжают... Целый автобус. Начинают выходить, выгружаться. Прислуга принимает их багаж и их самих.

     Утомлённые долгой дорогой в оглушённые внезапным нахлынувшим на них летним закатом, воздухом и волей, — кто ошарашенно пялясь, а кто блаженно осматриваясь, кто кряхтя от натуги, а кто облегчённо вздыхая, кто одышливо охая, а кто восторженно ахая, — они вылезают из автобуса, и, потягиваясь, крутя во все стороны головами и громко переговариваясь, начинают расползаться. Все в основном пожилые и полные. Мужчины деловито поправляют-подтягивают пояса брюк под своими гигантскими арбузными и огуречно-дынными, если судить по их форме и плотности, пузообразованиями. Женщины одёргивают свои прилипшие к распаренным многоярусным животам и рыхлым бёдрам блузки и юбки, утирают умилённые круглые и розовые сияющие от пота лица и обмахиваются купленными в местном аэропорту декоративными веерами.

 

     Мы стоим поодаль так, что они не могут нас видеть, и наблюдаем за ними сквозь прутья чугунной ограды и ветви живой изгороди.

     — Это надолго, — говоришь мне ты. — Пойдём, нам вовсе не обязательно на всё это смотреть. Ничего интересного.

     Мы уходим из сада и снова идём в дом.

 

     Ты уже показала мне бóльшую его часть, но в этом крыле я ещё не был. Здесь очень тихо и почему-то значительно темнее, чем там, откуда мы только что пришли, и как будто пыльно. Наверное, это из-за царящего вокруг сумрака. Вся прислуга сосредоточенно хлопочет в другой части дома, а сюда доносятся лишь многократно приглушённые звуки той далёкой возни.

     Мы поднимаемся по тёмной винтовой лестнице.

     На самой верхней площадке наконец останавливаемся, и, пока ты открываешь дверь и входишь в какую-то комнату, я успеваю оглядеться: пол на этом этаже сплошь покрыт чем-то серым, каким-то мягким и бархатистым и, наверное, даже шелковистым покрытием, так что ступать по нему приятно даже в обуви, особенно после чеканных, звонких и ажурных, ступеней лестницы. В полумраке я различаю какой-то столик и что-то вроде длинной вешалки, какие бывают в костюмерных, только эта — не металлическая, а деревянная, тёмного дерева, и без колёсиков. На низком столике стоит глубокое круглое, тоже тёмное и тоже деревянное, блюдо; в блюде яблоки — нежно-розовые и нежно-жёлтые, с еле заметными и такими же нежными красноватыми бочками. На вешалке висит штук шесть платьев, абсолютно одинаковых, отличающихся только размером: самое маленькое почти кукольное, а самое большое сгодилось бы для девочки лет десяти — бордовый бархатный лиф с глубоким вырезом и выступающий внизу мысиком, с тусклой золотой окантовкой и такой же шнуровкой посередине; пышные газовые рукава «фонариками» и такие же пышные, почти шарообразные, газовые юбки нежно-розового и нежно-жёлтого, почти такого же как яблоки, цвета.

     И ровно столько же — шесть — и таких же точно размеров — чёрных бархатных расшитых золотом кафтанчиков. На талии каждого из них красуется узкий кожаный с золотом ремешок, из ворота выглядывает белая вышитая рубашка, а снизу висят короткие штанишки буфами, с нашитыми на них полосками золотой ткани. Не хватает, пожалуй, только беретов с белыми страусовыми перьями и маленьких шпаг.

     Платья и кафтанчики можно потрогать. Яблоки можно подержать в руке. И кажется даже, что их можно надкусить. Но, конечно же, я этого не делаю — мне достаточно только смотреть, только видеть их. Кажется, что они светятся изнутри каким-то своим, особым... яблочным светом...

     Меня охватывает какое-то странное чувство. Будто где-то я уже всё это видел... Всё это уже было когда-то... Всё это какое-то... такое настоящее... или почти настоящее... и в то же время я знаю, что оно — не настоящее вовсе. Материальные, осязаемые, эти предметы видятся мне чем-то совершенно нереальным. Всё это напоминает мне... не то какой-то виденный мною когда-то, очень давно, сон, не то какую-то сказку... не то театральные декорации.

     «Инсталляция» — всплывает в голове нужное слово.

 

     Ты зовёшь меня уже из темноты комнаты, и я вхожу.

     Ты проходишь вглубь и зажигаешь свет — небольшую лампу на туалетном столике с трюмо. Свет не яркий, а приглушённый, рассеянный, тёмно-золотой. Теперь я могу различить очертания комнаты и её обстановку.

     Комната очень узкая, так называемый «пенал». И почти вся она, не считая трюмо и небольшого перед ним пуфика-табурета с мягким светло-зелёного атласа прямоугольным сиденьем и выгнутыми золотистыми ножками, занята шкафами, которые стоят вдоль стен, возвышаясь до потолка. Они белые, но не сплошь, а будто наспех выкрашены грубой кистью и поэтому не прокрашены, отчего под краской проглядывает серебристо-серый грунт. «Под старину». В одном конце комнаты дверь, в которую мы только что вошли, а в другом — окно. Оно не занавешено, и, глядя на него, я вдруг понимаю, что уже очень поздно. В той стороне комнаты, где входная дверь, есть ещё одна, расположенная к первой под прямым углом и ведущая, видимо, в ванную. Оттуда слышится какой-то неясный шум. Какой-то тихий, едва различимый не то гул... не то зудение.

 

     Стоя у трюмо, ты медленно разматываешь и так же медленно снимаешь с себя воздушное синее, цвета electrique, кашне... скорее даже, это палантин... и кладёшь его на столик. Спиной ко мне, ты пристально смотришь в зеркало — на меня. На тебе обтягивающий тёмно-синий топ на тонких бретельках и немыслимое количество ярких пластмассовых бус на шее: белые, красные, голубые, фиолетовые, оранжевые и жёлтые круглые бусины, крупные и мелкие — абсолютно беспорядочное сочетание цветов и размеров. Нечто «африканское». Я знаю: это мода сейчас такая. Бус так много, что если бы шея у тебя не была столь лебединой, её бы подо всем этим «роскошеством», наверное, и видно не было. Ты начинаешь снимать украшения — одно за другим, — всё так же глядя на меня из зеркала, и кладёшь их на столик — одно за другим.

     На левой руке у тебя такие же браслеты. И их ты тоже, — на них не глядя, а глядя лишь в зеркало, на меня, — снимаешь.

     А я всё стою — почему-то очень близко — и всё так же — неотрывно — смотрю на тебя.

 

     Наконец с украшениями покончено.

     И тут начинает происходить нечто странное.

     Ты поворачиваешься, берёшь мои руки в свои и кладёшь их себе на талию. А я их не убираю. Я чувствую под пальцами тонкую ткань и тонкое тепло под нею.

     Но ты зачем-то снимаешь топ.

     И всё остальное: тонкие чёрные туфли-лодочки, фиолетовую газовую юбку и тёмно-зелёные чулки — тоже снимаешь.

     И я никак этому не препятствую. Стою и смотрю... будто во сне.

     И вот уже ты стоишь на бархатно-сером толстом ковре босиком, и кроме какой-то тёмной кружевной полоски на бёдрах, цвета которой я различить не могу, — потому что стараюсь на неё не смотреть... но, кажется, она всё-таки чёрная, — на тебе ничего нет.

     Стою и смотрю... и стараюсь не смотреть, но вижу.

     Хоть мне и не надо всего этого видеть.

     Хоть мне и не надо здесь быть. Мне давно уже надо было уйти.

     Мне и приходить-то сюда не следовало.

     ...я стою и смотрю на тебя — всю тонкую, золотистую... на твои короткие, с ровной чёлкой, тёмные шелковистые волосы, отливающие бронзой в мягком свете лампы... на тебя, такую юную, несмотря на...

     ...несмотря на... что? Сколько тебе лет? Лет двадцать? То есть это я знаю, что тебе двадцать, а на вид-то меньше... а... — почему-то вдруг подумалось — на самом деле... — потому как сейчас мне кажется, что я уже очень давно, ровно столько же лет... да нет, больше... целую вечность знаю тебя... и целую вечность ждал... и целую вечность стою я с тобой... здесь...

     Возможно ли это?

     Наверное, всё дело в том густом и сладком вине. Наверное, ты что-то подлила мне в него...

     Я смотрю в твои тёмные глаза и на тёмные тени под ними, на тонкий нос, нежные щёки и губы...

     Господи, ну почему именно я?

     Почему именно ты?

     Да что же это такое?

     Почему я не могу уйти? Мне же надо идти...

     ...это потому, что у тебя кожа... такая гладкая... такая шёлковая...

     ...и я глажу тебя... глажу... и ты как-то странно прижимаешься ко мне, медленно и томно извиваешься, поворачиваешься, опираешься, почти ложишься на туалетный столик перед зеркалом... и я глажу... глажу... твою спину, твои плечи, твои почти детские ягодицы, ноги... и снова спину...

     На левом боку у тебя какой-то странный рисунок — маленькие гладкие на ощупь и чуть выпуклые пятнышки — кружочки, сердечки, павлиньи глазки, «индийские огурчики»... небесно-голубого и бирюзового, тёмно-синего, нежно-салатового, травянисто-зелёного и светло-жёлтого цвета... как будто аппликация... никогда и ни у кого ничего подобного я не видел... красиво...

     Есть, правда, в этом что-то павлинье... и что-то от рептилии... змеи... Но мне нравится.

     Ты оборачиваешься... переворачиваешься... и теперь я замечаю, что рисунок переходит на живот, на левую его половину и на левую грудь... и я глажу рисунок... глажу твой бок... твой живот... держу тебя за талию... ты смотришь на меня выжидательно... грустно и требовательно одновременно.

     Умоляюще и повелительно.

     Томно и темно.

     Но я не могу. Не смею.

     Отчего-то мне хочется плакать.

 

     Но вместо этого я улыбаюсь:

     — Какая ты красивая, — пытаюсь перевести происходящее в другую плоскость. — Кто-то сегодня будет очень доволен, — кажется, у меня действительно получается плоско.

     Ты будто не слышишь.

     Смотришь, будто издалека, будто из какой-то своей глубины, видя и не видя меня. 

     — Кто-то сегодня будет очень, очень доволен, а завтра — тем более, — гну я свою гнусную линию и глажу твою левую руку.

     И на ней тоже этот рисунок. И снова я улыбаюсь, вернее, пытаюсь улыбнуться. Наверное, это должно было бы как-то тебя ободрить. Или меня.

     Наконец ты, кажется, очнулась:

     — Кто — доволен? Кто-то, кто живёт в этом доме?

     Сам себе я сейчас противен.

     — Да, — отвечаю, но почему-то голос мой глупо срывается, и выходит как-то хрипло, сипло, почти без голоса, и это звучит до того... омерзительно жалко, что на душе у меня становится ещё гаже.

     Ты неопределённо, но мне кажется, что грустно и разочарованно... а может быть, даже зло... хмыкаешь, затем ещё печальнее, ещё темнее, чем прежде, совсем уже тёмным взглядом, смотришь на меня... и я наконец...

     ...и я наконец целую её, твою левую грудь... потому что мне кажется, что так, с рисунком, она как будто одета и не так страшно... хотя всё равно страшно, как будто в омут... прикоснуться к ней губами.

     И после, я не знаю, как это получается, но ты, ты сама целуешь меня, и я тебе отвечаю.

     Мне не нравится: какой-то странный привкус... «Курила, пока мы ждали у изгороди», — вспоминаю. Но не отступаю, а продолжаю целовать тебя... и мне... жалко... почему-то мне жалко... тебя, себя... кого-то или чего-то ещё... и я боюсь, боюсь тебя обидеть. И отпустить тебя я тоже боюсь.

     От тебя, от твоих щёк, твоей шеи, плеч и рук — ничем, совсем ничем не пахнет: ни свежим, ни пряным, ни сладким, ни терпким — и это кажется мне таким странным и таким... правильным одновременно: иначе и быть не может, так и должно быть. И всё это только усиливает ощущение сна.

     И тут наконец — внезапно — эта пытка заканчивается.

 

     Заканчивается эта, и также внезапно начинается другая.

     Шаги на лестнице.

     Нас буквально отшвыривает друг от друга.

     Ты забиваешься в какую-то нишу между шкафами, я же инстинктивно бросаюсь к двери, ключа нет, и на всякий случай я всем телом налегаю на неё и жду.

     Изогнутая золотистая ручка на белом крашеном начинает наконец поворачиваться.

     — Estoy desnuda!* — громко, отчётливо и возмущённо произносишь ты.

     Я ещё сильнее налегаю на дверь, но она всё равно начинает открываться. Видимо, кто-то, кто сильнее меня, навалился на неё с той стороны.

     — Estoy desnuda!! — кричишь в исступлении.

     — La lavadora, senora Dina! La lavadora**, — слышится мужской голос.

     Громкий, уверенный и даже как будто весёлый. И будто бы даже успокаивающий.

     Наверное, кто-то из слуг. Пришёл вынуть бельё из стиральной машины. Так вот, оказывается, что это за шум.

     — Estoy desnuda!! No entres!!*** — уже не кричишь, но верещишь ты из своей ниши.

     Но дверь всё равно продолжает медленно открываться, из под неё брызжет яркий свет.

 

     Всё происходит очень быстро.

     Я бросаю дверь и опрометью несусь в тот тёмный противоположный угол комнаты, туда, в твою нишу, где мы, уже вдвоём, еле умещаемся. Ты суёшь мне какие-то вещи — прикрыться — оказывается, на мне тоже уже ничего нет — какие-то маечки, юбочки, что-то тоненькое, я путаюсь в каких-то лямочках, прозрачных оборочках. Надеть на себя такое, тем более быстро, совершенно невозможно. Немыслимо. Сама же ты прижимаешь к себе что-то нежно-салатовое, похожее на балетную пачку. «Так мы в гардеробной», — наконец доходит, осеняет, озаряет меня. Только толку от этого...

     Кажется, всё же Он меня видел. А я Его — нет. И мне показалось, что Он усмехнулся. Точно усмехнулся. Он прошёл в помещение, которое я ранее принял за ванную комнату. На самом деле это прачечная-гладильная. Здесь, в Farore, такие комнаты есть во всех уважаемых и «уважающих себя» домах.

     Вдруг перед нами, вернее, между Ним и нами, с шипением выросла, выдвинулась из стены ширма, а точнее, какой-то белый, как будто бумажный, матовый экран, как в восточном театре теней. Проехал по рельсам в полу и в потолке, — я только сейчас заметил эти серебристые ленты, — и замер. Стало ещё тише, чем было. Отчётливо слышен сейчас только тот самый звук — невнятный и непрестанный — не то змеиный шелест, не то осиный зуд... Хоть я и знаю теперь, что это машина стирает.

     И без того узкая комната стала ещё уже. Мы оба оказались замкнуты в этом... теперь уже каком-то абсолютно плоском и бумажном, абсолютно вытянутом, абсолютно линейном пространстве...

     Бред.

     ...из которого нет никакого выхода. Кроме, разве что, окна.

     Господи, ну почему это происходит именно со мной?

 

     Наверное, слуга или... или я не знаю кто!.. нажал на какую-то хитрую кнопку в стене. «Пожалел» нас. Отгородил ширмой. Как ни странно, я почувствовал некоторое облегчение. Я испытал к этому наглецу, к этому подонку! даже некое подобие благодарности. По крайней мере, сейчас он нас не видит. «Он — знал, а ты, видишь, — не знала», — зачем-то подумал я. Не успела ещё узнать.

     Забавно, что Некто Невидимый, мужского пола, предположительно слуга, вдруг оказался хозяином нашего с тобой щекотливого положения. Чуть ли не Господом-Богом! И мы сейчас целиком в его власти. Впрочем, так оно обычно и бывает.

 

     А ты всё дрожишь, сидя на корточках и сжавшись в комок, и всё прижимаешь к себе эту дурацкую балетную пачку салатового цвета, которая так жёстко, так грубо топорщится, но ты не обращаешь на это никакого внимания, тебе столь жутко, что ты уткнулась в неё лицом.

     Машина ещё не закончила стирать. Это надолго.

 

     У тебя сегодня, по случаю завтрашнего торжества, спектакля нет, а у меня — да. У меня есть. Сегодня же «Спящая Красавица». И несмотря на то, что в афише значится «Dinara F. Jayrulova», тебя не будет, а посему таскать мне эту корову Mi T. Ilers, которая, кстати сказать, уже на пятом месяце, — не перетаскать. На финальный прогон я уже опоздал. Но это ничего, что-нибудь придумаю. Скажу, что прилёг днём отдохнуть и отчаянно... то есть нечаянно проспал. Мне — простят.

     Одежду свою, положим, я сейчас найду. Слава богу, она оказалась с этой стороны ширмы.

     Тебе одеться не проблема, вон сколько у тебя здесь барахла.

     Однако надо как-то отсюда выбираться. Через окно явно не получится — высоко. Да и, если вдуматься, в этом нет необходимости: мы же чай пили вместе — нас же все видели. Вошли-то мы через дверь. У тебя же постоянно гости. К тебе постоянно кто-нибудь приходит. Ладно, с этим тоже как-нибудь разберёмся.

     Наплетёшь что-нибудь ему... жениху своему.

     Что-нибудь наплетёшь, если только Он...

     Бесполезно.

     Если Этот — Тот, Кто Сейчас Там, с Той Стороны — тот, кто наверняка специально за нами следил, выжидая наиболее удобный момент, и, конечно же, всё уже знает, всё видел, с самого начала всё видел — обо всём доложит твоему... твоему мужу... почти уже мужу...

     ...да здесь же наверняка по всему дому камер натыкано...

     Словом, коготок увяз — всей труппе кранты****.

     Ты — прима. И на его — твоего кадра, этого твоего жениха-мужа, — деньги — мы все и существуем.

     Скорее всего, этот мерзавец-слуга не доложит (иначе бы уже доложил, а не торчал бы сейчас за ширмой и не мариновал бы нас здесь до посинения, упиваясь моментом), а будет просто — шантажировать.

 

     Так. Вот джинсы.

     Прыгая на одной ноге и с трудом попадая в штанины, всё-таки натягиваю сначала одну, затем другую.

     Вот бес попутал.

     Сдаётся мне, мы ещё с тобой попрыгаем... «прима».

     Я зол. Я страшно зол — на себя, на тебя...

     Но внезапно мне снова становится тебя жаль: ты так и сидишь, уткнувшись лицом в этот салатовый кошмар, и плечи твои дрожат, тебя трясёт...

     Я наклоняюсь к тебе и трогаю за худенькое плечо... мне кажется, что ты всхлипываешь... я опускаюсь на колени рядом с тобой и пытаюсь оторвать твоё лицо от этой идиотской пачки, в которую ты так судорожно... чёрт, как крепко!.. вцепилась... наконец-то мне это удаётся... я придерживаю тебя за острый подбородок... а тебя всё трясёт, ты вся уже содрогаешься, тебя уже просто колотит... ты просто уже обезумела... ты буквально захлёбываешься... задыхаешься... тебя всю колбасит!..

     Сначала беззвучно, а потом в голос. Истерика. И заваливаешься набок.

     ...да ты просто тащишься уже от хохота.

 

     И тут экран с шипением отъезжает, вспыхивает свет, дверцы всех шкафов распахиваются и оттуда с криками «Sorpre-e-e-esa-a-a-a!» и «Vivan los novios!»***** под вспышки фотокамер (да, я успеваю подметить, что не телефонов) вываливаются все наши девицы, несколько парней и... о боже... мой Naru!.. он знал!.. знал и ничего не сказал мне... бессовестный! да он смеётся!.. боже, как он смеётся, как улыбается... за эту улыбку я готов простить ему всё.

     А вечерний спектакль, значит, отменили... Что ж, Ему и это под силу. А главное — по карману.

     И сразу в «пенале» становится легко — цветно́, тесно и жарко!.. — все смеются, хлопают в ладоши, кто-то хлопает меня по плечу, кто-то что-то говорит, все что-то ещё кричат... И что-то ещё хлопает, так что я вздрагиваю: БА-БАХ!! — о господи, уж не шампанское ли?! здесь, в такой тесноте!.. — Но нет, это летят confetti и пружинно змеятся в воздухе узкие и цветные бумажные ленты...

 

     И тут из двери прачечной выходит... Его Превосходительство****** Счастливый Жених с огромным букетом «каких-то огромных красных цветов» — тех самых, и все расступаются перед ним, подбирая свои и без того уже подобранные — как-никак балетные! — животы, даже пузатая Мi (она тоже здесь и, кажется, даже шире всех улыбается... но и её я сегодня прощу), когда Он чинно проходит к своей, надо заметить, Не Менее Счастливой Невесте.

     Краем глаза я вижу, как в раскрытую входную дверь удаётся протиснуться даже кое-кому из Его сиятельных — сияющих и, теперь-то уж точно, умилённых! — арбузообразных и пузоярусных дынных родственничков.

     «Что-то змеиное...», «что-то павлинье...» — о боже!

     Яблоки ещё какие-то...

     «Инсталляция», чёрт меня дери!!

     Это ж надо — так вляпаться! Птичку ему, видите ли, жалко!..******** Meter-Линк********* хренов!..

     Ну, что ж... Браво!

     А теперь — поклоны. Ваш, как говорится, выход.

     Ну и мой тоже.

 

     Рассказ опубликован на портале Проза.ру в 2013 году.

      Инсталляцию можно охарактеризовать как самоценную символическую декорацию, создаваемую в определённое время под определённым названием. Важно, что зритель не созерцает инсталляцию со стороны, как картину, а оказывается внутри неё. В этом тексте, помимо основного значения, наблюдаем игру слов и смыслов: инсталляция = установка (в т. ч. психологическая) > постановка (в т. ч. балетная) > инсценировка > словом, «подстава».

 

      * Estoy desnuda! (здесь и далее исп.) — Я не одета! (букв. «раздета»)

 

      ** La lavadora, senora Dina! La lavadora. — Стиральная машина, госпожа Дина! Стиральная машина.

 

      *** No entres!! — Не входи!!

 

      **** Коготок увяз — всей птичке пропасть. (Русская пословица)

 

      ***** Sorpresa! Vivan los novios! — Сюрприз! Да здравствуют жених и невеста!

 

      ****** «Его превосходительство / Любил домашних птиц / И брал под покровительство / Хорошеньких девиц!!» Разудалые слова марша, которым Коровьев-Фагот (М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита») вынуждает оркестр Театра Варьете завершить скандальный сеанс, — пародия на куплеты из популярного в XIX в. водевиля «Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная Дебютантка» (1839) Д. Т. Ленского (Воробьёва): «Его превосходительство / Зовет её своей / И даже покровительство / Оказывает ей». У Булгакова куплеты стали ещё более юмористическими, они адресованы непосредственно к требовавшему разоблачения чёрной магии, но разоблачённому самому председателю Акустической комиссии Аркадию Аполлоновичу Семплеярову. Не исключено, что образ с птицами был подсказан Булгакову «птичьей фамилией» как автора (Воробьёв), писавшего под псевдонимом Ленский, так и главного героя водевиля.

 

      ******* «Птичку жалко!» — известная фраза из советской кинокомедии Л. И. Гайдая «Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика», произнесена Шуриком.

 

      ******** Meter-Линк — «звякнуло» у автора в голове. От исп. meter(se) — «поместить, вложить, всунуть; влезть (самому)». Устойчивое выражение meter la pata (букв. «сунуть лапу») означает нечто вроде «оплошать, опростоволоситься, вляпаться».

 

      1. Морис Полидор Мари Бернар Метерлинк (фр. Maurice (Mooris) Polydore Marie Bernard Maeterlinck) — бельгийский писатель, драматург и философ. Автор философской пьесы-притчи «Синяя птица», посвящённой вечному поиску человеком непреходящего символа счастья и познания бытия — Синей птицы. Главные герои пьесы — дети Тильтиль и Митиль. Примечательно, что среди прочих действующих лиц в «Синей птице» есть Тучные Блаженства, Детские Блаженства и Лазоревые Дети, а также духи различных деревьев, в том числе и кипариса.

 

      2. Линк (li) (англ. link — звено цепи) — устаревшая британская и американская единица измерения расстояния, равная 20,1168 сантиметрам.

 

      Линк (англ. link «ссылка», «связь», букв. — «гиперссылка») — термин, применяемый к гипертекстовым документам и в сетевых технологиях.

 

      Также Линк — протагонист серии видеоигр The Legend of Zelda. Несмотря на вынесенное в название серии имя принцессы Зельды, главным героем игр является не она, а именно молодой человек по имени Линк. Игровой процесс в играх серии представляет собой сложную комбинацию элементов аркады, ролевой игры, квеста, головоломки и иногда платформера и автосимулятора. Автор идеи, С. Миямото говорил, что эта игра для него и его команды была «первой, которая заставляла игрока думать, что же ему делать дальше». Действие игр происходит в вымышленном мире Хайрул, сотворённом тремя богинями: Din (которая сотворила географию Хайрула), Farore (которая создала разумные расы, а также флору и фауну) и Nayru (которая разработала законы, по которым Хайрул существует и развивается). Почти в каждой игре Линк — совершенно новый персонаж, не имеющий с главным героем других игр ничего общего (за исключением имени). Идея игры заключается в том, что, независимо от деталей, когда королевству Хайрул угрожает серьёзная опасность, находится герой, способный спасти мир от уничтожения. И героя этого всегда зовут Линком. Неизменной остаётся только его эльфоподобная раса.