Подносик

     Ночуем по-королевски. Во-первых, заведующий оставил ключ от кабинета, так что плющим келейно, одной бригадой, на диванчике и двух раскладных креслах. Во-вторых, поспать дали, как английской королеве. Крайний вызов аж в полпервого отработали, а  утренней аудиенцией нас диспетчер побеспокоила только без пяти семь.
      — Ребята, поехали! Вызов, — верноподданнейше докладывает она, кидая на стол сигналку. — Мужчина, 83, плохо с сердцем, задыхается. В анамнезе — инфаркт  четыре года назад.
      — Мля, — мрачно выносит наш монарший вердикт фельдшер Саня, пятого года обучения курсант Военно-медицинской академии. Мы с водителем согласно киваем, одеваясь. Мужик, 83, «п/с» — это мля. Тётеньки, они сердечно-сосудисто как-то лучше защищены. С ними проще. С нашим же братом почти всегда фокуснее получается.

     Королевский выезд. Всё как положено — представительные проблески «синяков», покрякивания спецсигнала на перекрёстках… Слегка смазываем общую помпезность картины поспешной торопливостью выскакивания из машины и забега на четвёртый этаж со всем реанимационным имуществом в зубах. Но тут уж, сами понимаете, не до протокола.

     Звоним. Открывает заплаканная бабушка лет восьмидесяти. На ходу жалобно делится — что-то, мол, совсем заплохел её дед под утро. Задыхается и даже гриб пить не хочет.
     Деда слышно ещё в прихожей, не дышит — клокочет и булькает. И конечно, сидит — бледненький, мокренький как мышь, старательно ловя синюшными губами спёртый воздух крошечной однокомнатной квартирки. Мутный взгляд — где-то там.
     Это он. Отёк легких. Острейшее осложнение левожелудочковой недостаточности. Кто хоть раз видел, или, не дай бог, сам перенёс — не забудет никогда. По сравнению с этим ситуация, когда кто-то в речке тонет, а рядом люди, — весёлый лубочный комикс. Кто-нибудь из умеющих плавать — нырь, саженками мах-мах, хвать-похвать барахтающегося, и — на берег оба. Жизнеутверждающий туш. Ура-ура. Вытащенному — жизнь и весь мир в подарок, спасателю — аплодисменты, медаль «За спасение утопающих» во всё пузо и чувство глубокого морального удовлетворения.
     При отёке лёгких всё гораздо страшнее. Человека рекой, цунами, водопадом заливает изнутри, прямо в лёгкие, в каждый бронх, в каждую крохотную альвеолку. И человек начинает мучительно и жутко тонуть. Там, внутри себя. И самый-самый чемпион мира по плаванию с навыками спасения на водах, находись он рядом, вряд ли сможет поддержать и вытащить.
     Держись, дед. Держись, родной. Мы, конечно, не чемпионы по плаванию, но ты дыши, а мы тебе изо всех сил поможем.   

     Кислород… манжета тонометра… электроды, присоски кардиографа… Сашка, умничка, мгновенно «садится» на вену. Срывая ленты оклейки, распахиваю форточку пошире и одновременно пробегаю взглядом заготовленную амбулаторную карту (как ни странно, довольно тощенькую; видать, не очень жалует медиков перенёсший инфаркт ветеран). Оборачиваюсь к бабушке: 
      — Сахарным диабетом Олег Иванович не страдает? Препараты все переносит?
      — Диабетом — нет, касатик, — послушно докладывает та. — А переносить — давно уж ничего не переносит. Старенькие мы. И на улицу-то лишний раз не выходим. Дети всё и приносят, что надо.
      — Аллергии на лекарства нет? — уточняю. — Высыпания, отёки…
      — Вроде нет, — задумывается бабушка. — Нитросорбид мы с ним оба пьём. Анальгин, когда голова болит. Ну, корвалол иногда, если плохо. В больнице-то ему много чего давали. Всё принимал, как велели.
      — Понятно. Да вы не стойте, присядьте пока. Если что-то понадобится, я попрошу. Как зовут вас?
      — Анна Михайловна я.

     Так, давление деданя держит. Это он молодец. Не ахти какое высокое, но держит. Аспирин в рот… жуём-жуём, Олег Иваныч, разжёвываем… пшик-пшик нитроминтом… фентанил, дроперидол, глюкоза в вену… мочегонные, гормоны...

     Слону дробина…  Морфин… ещё лазикс…

     Нифигамс. Если и вытаскиваем Иваныча, то очень, очень медленно. И продолжает заливать его немолоденькие лёгкие тягучей, обволакивающей, тяжело пенящейся на вдохе мокротой. Хорошо, дед боевой. Настоящий дед. Мужик. Не сдаётся, изо всех сил дышит-дышит-дышит, с каждым клокочущим вдохом ухватывая по толике, по обидно малюсенькой капелюшечке столь необходимого сейчас живительного кислорода…

      Вспоминаю, чему старики учили. Говорю бабушке:
      — Анна Михална, у вас спирт есть? Или водка. Только хорошая, не суррогат, не «палёнка».
      — Есть водка, сынок, — суетливо поднимаясь со стульчика, кивает та. — Талонная ещё. Сейчас… — ушаркивает на кухню…

      И нет её минуты четыре. Две с половиной сотни, мать их, тягучих полновесных секунд чистого времени… Дышим, дышим, дедуля! Сейчас полегче будет. Ещё немного… Пшик-пшик нитроминтом, пшик…

      Шарк-шарк-шарк — из кухни поспешает бабушка. В руках — серебряный подносик. На подносике — бутылка «Столичной»… две рюмки и россыпь тарелочек.  Хлеб-черняшка, солёные огурцы, шпроты, сыр. «Приходите, тараканы, я вас чаем угощу»...
      ...Округлившимися испуганными глазами бабушка смотрит на меня. Понимаю. В другой раз я и сам бы на её месте сильно удивился. Сейчас некогда. Ломаю ампулу с физраствором и добираю его в шприц-двадцатку, где уже плещется пять кубиков всосанной из бутылки «Столичной». Сашка споро принимает у меня шприц и толкает в пациентскую вену.

      Красоттта! Дедуля «сохнет» прямо на игле. Дыхание становится глубже, каждый вдох продуктивнее, в глаза постепенно возвращается осмысленность, булькание и клёкот затихают, затихают, затихают до ласкающих наши уши хрипов. Ай да дед! Красссава! Ай да мы!
      «Красава», как будто услыхав мою лестную оценку, слабо и слегка смущённо улыбается обретающими цвет губами:

     — Доктор… мне бы в туалет… по-маленькому.

     А вот это совсем хорошо. Моча начала отходить — это здорово.

      — Сашок... — прошу негромко.
      — Не надо, — слабо пытается отбиваться Олег Иваныч. Сам, мол, дойду. Это он напрасно. Сашка — два метра ввысь, косая сажень в плечах — быка за пару минут может в бараний рог свернуть. А уж донести не самого толстого семидесятикилограммового дедульку в аккуратной охапке до туалета для него вообще пара пустяков и три секунды времени. Отбивайся-не отбивайся.

      — Анна Михайловна, — говорю, — не переживайте, самое плохое уже позади. Собирайте Олега Иваныча. В больницу поедем. Из документов — паспорт, полис… Он ведь ветеран? Участник войны?
      — Участник, участник, сынок, — часто кивает головой бабушка. — Инвалид Великой Отечественной, второй группы. Оба мы.
      — Тогда удостоверение его тоже понадобится. Кружку, ложку, полотенце, туалетные принадлежности, бумагу туалетную…

      Санёк вносит и сажает на разобранный диван совсем повеселевшего пациента. Тот счастливо вздыхает (хрипловато ещё, но уже полной грудью) и начинает деловито поправлять измятую подушку.
      — Олежек, — жалобно обращается к нему бабушка, — доктор говорит, в больницу тебе надо.
      — Кому? — сердито вскидывается седоголовый Олежек. — Не. Никуда не поеду. Если надо, буду дома помирать. А в больницу не поеду.  Я вам эту… расписку напишу.
      Дед обиженно поджимает губы и отводит от меня недовольный взгляд.
      — Он не поедет, — начинает тихо плакать Анна Михайловна. — С инфарктом-то тогда еле уговорили. У него инфаркт, доктор? Опять?
      — Так! А ну-ка отставить мокрое дело, товарищ ветеран! — подпускаю в голос строгости. — Когда на том свете понадобимся, нас не спросят. А сейчас хоронить рановато. Поживём. Но полечиться какое-то время придётся, не без этого. Иначе неважно всё может закончиться… Олег Иваныч, ложимся на спину. Руки-ноги расслабили, дышим спокойно, не разговариваем.

      Посмотрим, что ЭКГшка добавит. Предыдущие сам чёрт не разберёт — сидя снятые, да на такой частоте — естественно, нечитабельны совершенно. Саша подкладывает деду ещё одну подушку и снова цепляет электроды, лепит присоски… Ползёт лента ЭКГ. Обрывая её и передавая мне, Сашка улыбается. Таки да, есть чему радоваться. Приличная вполне плёночка. Я ж говорил — замечательный дед.

      — В общем, так, уважаемая Анна Михална, — поворачиваюсь к бабуле,— про свежий инфаркт разговора нет. Вопрос жизни и смерти не стоит. Состояние, тем не менее, достаточно серьёзное. (Бабуля, утерев слезы, вновь послушно и внимательно кивает.) Остаётесь дома. Сегодня к вам придёт врач из поликлиники, будете лечиться. Делать всё строго по назначению доктора. При любом ухудшении состояния: боли за грудиной, одышке, нарастании слабости — звоните нам. Телефон знаете.
      Бабуля напоминает мне игрушку. Есть у меня такая дома — маленький бархатистый мопс, голова на крючочке. Тыкаешь голову пальцем, и мопс кивает-кивает-кивает… То ли соглашается со всем, то ли просто ободряет — мол, ничего, человек-два уха, поживём ещё. 

      Отзваниваюсь  диспетчеру,  докладываю, прошу записать актив терапевта на сегодня, прямо с утра, и слышу самые приятные, самые греющие любому «всаднику» его суровую душу слова: «Всё, ребята, отработали. Домой». (Одними губами беззвучно шепчу напрягшемуся было Сашке — «домой». Сашка умиротворенно вздыхает и закрывает глаза.)
      — Понял, Лариса. Спасибо. Едем.

     Собираем наши чемоданы, оставляем бабульке пшикалку «Нитроминта» с рекомендациями, пару ЭКГэшек и выписку — что кололи-делали — для участкового. Теперь точно всё. Домой. То есть на станцию.
      — Спасибо, доктора, — благодарит приободрившийся и воспрянувший духом дедуля. Понятно, рад. В больничку ехать не надо. Там неуютно. Там на завтрак невкусная каша. Там все больные. Там Иванов, тот, что у окошка, громко храпит по ночам. Там болючие уколы… Понимаю, конечно. Сам уколов боюсь.
      — Спасибо, милые, — опять собирается всплакнуть бабушка. — Дай вам Бог…
      — Лишь бы на здоровье, — отвечаем. — Не болейте.

      И сыплемся с четвёртого этажа вниз. Где-то на втором этаже нас догоняет встревоженный бабушкин крик:
      — Доктор!... Доктор!...

     Ударив по тормозам, задираем головы вверх.
      — Что, Анна Михална?!
      — А допивать-то... не будете?
      — Что допивать?! — туплю на весь подъезд.

     В пролёте на уровне четвёртого этажа показывается растерянная бабушка. В руках — початая бутылка «Столичной» и… ну да, серебряный подносик.
      — В другой раз! — смеёмся облегчённо. — На день рождения зовите!

      Выходя из подъезда, сталкиваемся с размашисто метущей асфальт тётенькой-дворником. Разминувшись, слышим, как она ворчит сердито-недовольно (как бы не на нас, сама себе как бы):
      — Ишь, ржут… лоси. Где-то люди помирают, а они ходют тут… ржут…

      Нас чуть пополам не разрывает. С трудом грузимся в машину и только «домой!» можем Вите сказать сквозь спазмы душащего хохота. Витя не обижается. Витя понимает. Витя двадцать пять лет «скорик». Он заводит машину и трогает с места как застоявшийся конь. И хохочет вместе с нами. Просто так. За компанию.